Выбор 1911 №6

Выбор.

Повесть И. Н. Потапенко.

(Окончание).

X.

Встревожила меня Анна своей удивительно простой и ясной философией. И это было напрасно, потому что в Карлсбаде не следовало тревожиться. Это плохо действует на печень.

Мне просто завидно было смотреть на это, в сущности, элементарное существо с очень ограниченным кругозором, но в то же время какое-то гармоническое и законченное. В этой красивой, но мало просвещенной, головке никогда не было никаких сомнений. Решительно на всякий вопрос у нея был готов ответ—такой же ясный и простой, как и ее несложная душа, как и ее красивые большие глаза. Мне просто доставляло наслаждение задавать ей эти вопросы, когда в свободные часы она становилась у моего стола и мы болтали.

— Представьте, Анна, что вы выйдете замуж, проживете несколько лет, и вдруг ваш муж сделается вам неприятен!

— Почему? Несколько лет был приятен—и вдруг неприятен? Но это невозможно.

— Но ведь это бывает, Анна.

— Да... Но для этого надо уж что-нибудь особенно дурное.

— Ну, вот и представьте, что будет это дурное. И вам стала неприятной его близость...

— Надо терпеть, надо пересилить себя.

— А если вы в это время полюбите другого?

— Зачем же?

— Ну, так... Неотразимо... Вы ничего не можете поделать... И вы измените вашему мужу.

— Если уж так вышло... Ну, да, это бывает, и очень даже часто... Так уж тогда надо его обмануть.

— Как? Обмануть? Разве это хорошо?

— Это очень нехорошо; но он не будет знать и не будет страдать... Только уж если обманывать, так хитро. А если не умеешь, так и не берись... Я знаю мужей, которых обманывают жены, но они этого не знают—и ничего, счастливы. А когда счастлив, значит, хорошо.

— А вы будете обманывать вашего мужа?

— О, нет! Я считаю это низостью!

— Ну, а если ваш муж изменит вам?

— Да как же он смеет?

— Да уж не знаю—как, но если изменит?

— О, я ему выцарапаю глаза. И потом я накажу его страшно. Я не буду ему женой до тех пор, пока он не раскается и не назовет себя подлым человеком.

— И затем вы ему простите, и все пойдет по-старому?

— А отчего же нет? Ведь у нас будут семья, дом, дети, дело какое-нибудь, так неужели все это разрушить и бросить из-за того только, что он был подлец?

Нет, Анна была просто великолепна с этой своей ясной и простой, законченной житейской философией. Она любит жизнь, которую представляет себе в виде семьи, дома, дела, и это главное, это должно остаться во что бы то ни стало, а остальное пустяки, с которыми так или иначе надо сладить.

Трудно даже представить, до какой степени это отвечало моим семейственным стремлениям. Ах, какая досада, что я до сих пор не встретил женщины с такими взглядами на жизнь. Тогда я не был бы одиноким бобылем, шатающимся по свету, неизвестно для чего. И вдруг в голове моей, как молния, блеснула мысль,—дикая, нелепая, невероятная, но все равно, она родилась на свет: „вот на Анне и жениться бы мне... Почему бы нет?“

Эта мысль явилась в моей голове в то время, когда Анна стояла передо мной, скрестив на груди руки, и я вдруг посмотрел на нее таким взглядом, каким еще никогда не смотрел. Она это заметила.

— Что вы так смотрите на меня?—спросила она:—разве во мне есть что-нибудь странное?

— Ах, Анна... Если б вы знали, какая у меня мысль!.. Я даже не могу сказать вам...

— Ах, скажите... Нет, непременно скажите, я страшно любопытна...

— Нет, Анна, сейчас не скажу. Сейчас нельзя. Нельзя высказывать всякую мысль, какая бы ни пришла в голову. Эта мысль важная, ее надо сперва обсудить, заслуживает ли она того, чтобы ее высказать.

— Но вы мне скажете потом?

— Непременно, Анна... Хотя бы для того, чтобы вы посмеялись.

Анна поверила мне и успокоилась.

Но я-то далеко не был спокоен. Мысль засела в моей голове и не выходила из нея. Теперь уж я смотрел на Анну с другой точки зрения. В сущности, я ни на минуту не допускал, что могу жениться на Анне. Это было слишком странно. Я— русский интеллигент, помещик, с культурными русскими требованиями, и Анна, которая, выйдя из крестьянскаго дома, только и делала, что подавала кофе и пиво в ресторане! Каким образом можно было соединить эти две разнородные вещи?

Но ведь вообразить можно все, что угодно. Сидя в кафе на открытом воздухе, слушая немецкую добросовестную музыку, представлять себе то и другое—это же ничего не стоит и ни к чему не обязывает.

Времени у меня было пропасть, и я занимался этим преисправно. Я смотрел на Анну и представлял себе ее своей женой. Прежде всего, я видел, как она ценит свое возвышение, в каком восторге от него. Ведь это в сравнении с тем счастьем, в основе котораго лежала ее тысяча крон,— целое царство.

Затем я представил ее во всевозможных случаях жизни, при тех условиях, в какия могу ее поставить,—конечно, в Петербурге,—в театрах, на журфиксах, в коляске, дома. Она рисовалась мне в длинном бальном платье, с открытой шеей и плечами, и это выходило роскошно.

Я старался представить себе, как она носит бальное платье, и, глядя на ее удивительно изящные движения, когда она лавировала между столиками с нагруженным подносом, был убежден, что она отлично сумеет это сделать. Но зато как она должна быть красива в бальном наряде, среди яркаго освещения, среди толпы! Ее чудные волосы, ее стройная талия, ее роскошные формы—все это рисовалось мне живо, и я иногда, к своему величайшему изумлению, ловил себя на том, что ведь я почти влюблен в нее.

Ну, да, конечно, не в эту Анну, которая с таким искусством разносить кофе и пиво, а в ту, которую я воображал. Но ведь та Анна и есть, в сущности, эта. Я только одел ее иначе. Ведь та улыбка, которой она очаровывает всех, вертящихся около нея, ведь это—ее улыбка. Смех, который так открыто и звонко раздается в огромной бальной зале—ведь это ее смех.

А какия у нея красивые маленькия руки, и они—даже и теперь, несмотря на грубую работу и постоянное пребывание на воздухе без перчаток—изящны, а тогда—о, это будут ручки, красота которых войдет в поговорку.

Итак, я был уже влюблен в ту Анну, в Анну моего воображения, которая однако решительно ничем существенным не отличалась от этой настоящей Анны. И если сказать правду, то в действительности я был влюблен в нее самоё, вот в эту Анну, с которой виделся каждый день.

Да в том-то и дело, что я начал видеться с нею не только каждый день, но по нескольку раз на дню. Я начал выдумывать поводы, чтобы почаще встречаться с нею. Смотреть в ее светлые глаза, слышать ее красивый грудной смех, вообще быть близко около нея—уже составляло для меня потребность.

И не для того я проделывал все это, чтобы думать о воображаемой Анне. Мое сердце опять вступало в свои права. Не могло оно долго оставаться спокойным. Ему непременно нужно было волнение.

Нет, в самом деле—надо поставить вопрос прямо и открыто: что мне нужно? Чего ищу я в жизни? Четыре раза я обжигался, но чего я искал тогда? Семьи, уютнаго, благоустроеннаго, тихаго и теплаго очага, где наконец успокоилась бы моя неугомонная по необходимости, но по своей природе мирная душа.

И, кажется, я стучался с этим к русским женщинам всевозможных видов. Если я сам не сделал опыта по отношению к женщине из народа, то этот опыт сделал за меня Зайченко, и я видел, что для него из этого вышло. И это мне не годилось. То, что получилось там, не было семьей, в этом очаге состояло третье лицо—гувернантка, которая подкладывала дров в очаг.

Но вот передо мной существо, как бы выкованное по особому заказу для этой цели—Анна; она ведь пропитана именно теми началами, которые нужны для создания семьи. Но когда является вопрос о том, чтобы мне жениться на ней, это кажется шуткой.

Но почему, почему? Да просто потому, что к этой мысли я не привык, потому что над подобным браком принято смеяться, и меня, увидев с женой такого типа, —осмеют.

Да мне-то что до этого? Те женщины, брак мой с которыми не был бы никому смешон, —как Наталья Сергеевна или Елена Васильевна, —не дали мне семьи. Они только доставили мне много мученья, каждая по-своему и своими средствами, —так какое же мне дело до мнения других?

Мне скоро уж подойдет к сорока годам, и тогда уж будет трудно создать то, что мне необходимо для жизни.

А какия здоровые будут дети у Анны, и они непременно будут, потому что вся она создана для целей семьи. а дети— это главная цель семьи.

Так я разсуждал и все-таки никак не мог решиться. Надо было перешагнуть через какое-то препятствие, и я хорошо знал, что это препятствие сидит в моем воспитании, в предразсудках, в трусости перед моими друзьями, от которых я ни в чем не зависел. Анна необразована. Да нужно ли образование для того, чтоб быть женой? У нея есть простые элементарные ответы на все главные вопросы. Если она передаст их детям, то в первые годы этого будет достаточно, а потом выступлю я и дам им ответы на более сложные вопросы, а затем что-нибудь же должна сделать для них школа!

И по мере того, как проходили дни, я все больше и больше привыкал к этой мысли. Что в Анну я уже был влюблен совершенно так, как в свое время был влюблен в Наталью Сергеевну и в Елену, это уже не подлежало для меня никакому сомнению. Меня тянуло к ней, при ее приближении сердце у меня усиленно билось, мне даже было неприятно, когда она, как мне казалось, слишком любезно разговаривала с каким-нибудь другим клиентом ресторана. Каких же еще доказательств нужно?

И вот однажды под влиянием этого волнения я решился сказать ей—о, далеко не все, что должен был сказать, но все-таки кой-что значительное. Уж это был шаг вперед. Я спросил ее:

— Анна, вы когда-нибудь бываете свободны?

— О, да, в две недели раз у меня есть свободный день.

— Целый день?

— Да, целый день. Тогда я ухожу к себе в деревню.

— И проводите этот день с родными?

— Конечно. Как же иначе? Если это в воскресенье, я бываю на балу... У нас в деревне по воскресеньям бывает бал.

— В этом большом сарае, который стоит около фарфоровой фабрики? —спросил я.

— А, господин знает это?

— Да, я бывал в Пиркенгаммере и видел ваш бал. Вы танцуете?

— Немного. Я не люблю танцовать. Танцовать интересно с тем, кто тебе приятен, а у меня нет такого.

— А скажите, Анна, если бы я попросил, чтобы вы в свободный день прогулялись со мной полчаса...

— Зачем? —спросила Анна с заметным удивлением.

— А помните, у меня была одна мысль, и вы хотели узнать ее. И я обещал сказать вам. Ну, так вот я скажу вам ее...

Анна на минуту задумалась.

— Хорошо, —сказала она: —но господин ничего не будет иметь, если я скажу об этом моей матери?

— Я ничего не буду иметь против, Анна.

— Ну, так это будет послезавтра.

— Как? Уже? Послезавтра?

Анна с глубоким удивлением посмотрела на меня: почему же я так испугался, если я сам этого хотел? Я прочитал эту мысль у нея в глазах.

— Ну, хорошо. Пусть это будет послезавтра... Но где?

— Где-нибудь, это все равно. Вы знаете Кайзер-парк, там—кафе... Это недалеко от нашей деревни.

— Прекрасно.

— Утром я буду в церкви, а после церковной службы у нас дома обедают. Значит, уж после обеда. Часов в двенадцать я приду. Но только, —прибавила она, и лицо ее сделалось на минуту очень серьезным: —но только господин не подумает обо мне ничего дурного? Я согласилась потому, что я очень любопытна.

— Нет, нет, Анна... Ничего дурного... И вы обо мне тоже не думайте ничего дурного. Вы увидите, что это мне было очень нужно...

В сущности, ничего еще не произошло. Но у меня было такое ощущение, будто я уже сказал Анне все. И все эти дни я был в каком-то смущенном и запутанном состоянии. Признаться, я никак не ожидал, что свободный день Анны будет так скоро, но теперь уж нельзя было итти назад.

Конечно, мало ли что можно было придумать. Можно было просто обратить в шутку, но мое настроение по отношению к Анне было так определенно, что я решительно не был склонен шутить. И эти два дня я был необыкновенно серьезно настроен.

Когда я являлся в кафе, то Анна даже удивлялась, что у меня такое строгое лицо. Она спрашивала, не болен ли я, или не случилось ли у меня какой-нибудь неприятности.

Я отвечал:

— Нет, Анна, у меня нет ничего такого. Но причина есть, и вы узнаете ее в Кайзер-парке.

— Ох, как это интересно! —говорила Анна, и видно было, что любопытство захватывало ей дух.

И наконец наступил этот день. Утром я выпил свои воды и отправился в кафе. Но Анны не было, и я только теперь сообразил, что она и не могла быть, так как она в отпуску. Мне подавала кофе какая-то новенькая, которая еще не знала о моем пристрастии и не участвовала в невинной интриге против меня.

Потом я шагал по всем окрестностям и ежеминутно смотрел на часы и страдал. Но это было страдание не влюбленнаго, горевшаго нетерпением объяснить свои чувства, а скорее труса, который сам завел себя в лесную чащу и теперь боится встретиться с диким зверем.

Но в моем характере, при всей его мягкости и уступчивости, было упорство, и именно по отношению к моим собственным решениям. И я шел к цели прямо и неуклонно.

В половине двенадцатаго я уже был в назначенном месте, сидел на скамейке и ждал Анну. Солнце в этот день палило изо всех сил; я никогда не носил с собой зонтика, и солнцу со мной было раздолье. В соседнем кафе уже начинала собираться публика для обеда. А я смотрел все направо, в сторону, где лежала деревня Пиркенгаммер.

Приходили оттуда дамы, но я не представлял себе, в какой одежде ходит Анна, когда бывает в отпуску. Я привык видеть ее в темном коротком платье, с непокрытой головой.

И вот вижу—приближается стройная и какая-то необыкновенно гибкая женская фигура, в соломенной шляпке с цветами, под белым зонтиком, в светлом клетчатом платье, достигающем до земли. Присматриваюсь—Анна.

Я поднимаюсь и иду к ней навстречу. Мое лицо серьезно, а она весела и удивительно красиво улыбается мне, очевидно, принимая все это за невинное веселое приключение.

XI.

— Здравствуйте, Анна, —сказал я: — какое у вас веселое лицо! И какая вы нарядная!

Анна засмеялась:

— А то как же? Прогуливаться с таким господином, так надо быть приличной.

— Мы будем ходить или сидеть? —спросил я.

— Как вы хотите. А вы мне скажете то... интересное?

— Непременно скажу, Анна. Непременно...

— А только еще промучите меня?

И она весело смеялась. Мы стали ходить по длинной аллее; публики здесь попадалось мало. Анна была под зонтиком, а я оставался под лучами палящаго солнца. Но я не обращал внимания на жару. Я обдумывал, как бы мне подойти к предмету.

— Слушайте, Анна, — сказал я: — я хотел бы, чтобы вы меня хорошенько-хорошенько разсмотрели.

— Как это? —с недоумением спросила Анна.

— Да так, как следует. Ну, вот представьте, когда вы соберете ваши тысячу крон, придет человек, который может сделаться вашим мужем. Так вы его, прежде чем полюбить, разсмотрите хорошенько, не правда ли?

— Ну, да.

— Ну, так вот я хочу, чтобы вы так меня разсмотрели.

— Ха-ха! Так он наверно будет из нашей деревни! Так уж я его раньше буду знать.

— Ну, что ж, Анна, и меня вы давно знаете. А чего не знаете, я вам скажу. Хорошо?

— Вот какой вы странный.

— Это ничего, что странный, а вы слушайте. Мне тридцать-пять лет, Анна. В России у меня есть большое имение, если бы его продать, то оно стоило бы тысяч триста рублей, т. е. семьсот тысяч крон на ваши деньги, и доходу я с него получаю, примерно на кроны — тысяч сорок в год. Находите вы, Анна, что я достаточно богат?

— О, еще бы! Вы страшно богаты!

— Ну, дальше. По происхождению я дворянин—это у нас считается высшим сословием, а по образованию—юрист, т. е. если бы хотел, мог бы быть адвокатом, судьей и чиновником. Слушайте, слушайте, Анна, это все вам надо знать... Теперь главное. Я был женат на одной женщине из высшаго круга, но разошелся с нею. Я получил развод и теперь свободен... Отчего ваше лицо перестало быть веселым?

— Так... Не знаю отчего, —сказала Анна.

— Ну, так слушайте. Я сказал вам, что я был женат, но раньше я сходился с другими женщинами, именно с двумя, только неудачно, — с обеими я разошелся. И потом, после женитьбы, была еще вот эта, про которую вы знаете, —доктор философии. А больше ничего не было. Вот теперь вы все знаете. А после всего этого, Анна, я вам скажу еще — это уж самое главное: мы с вами давно знакомы, и я знаю вас, как достойную и честную девушку. Вы, Анна, принадлежите не к тому кругу, к которому принадлежу я, но это ничего не значит. Я вращался во всяких кругах и, в сущности, ни к одному из них не принадлежу. Я—человек самостоятельный и живу так, как мне нравится. Слушайте же, слушайте, Анна. Вы свое потом скажете, а теперь я. Я знаю ваши взгляды, они мне ужасно нравятся. Сам я всегда стремился создать для себя семью, но женщины, которых я выбирал для этого, оказывались неподходящими, и это мне не удавалось. Вы, Анна, созданы для семьи и вы мне нравитесь. Я скажу больше: я влюблен в вас...

— Я этого не ожидала от вас, —сказала Анна с каким-то горьким выражением и как-то значительно покачала головой. —Я не ожидала от вас.

И по лицу ее я видел, что она обижена.

— Ах, но вы меня не поняли, вы Бог знает что подумали! —вскрикнул я, догадываясь о ее толковании.

— Я и не хочу вас понимать, господин... Я совсем не для этого пришла.

— Ах, да выслушайте же. Я просил вас узнать меня хорошенько... И если вы найдете, что я порядочный человек и подхожу к вам, то я хочу, чтоб вы сделались моей законной женой, Анна, чтобы вы обвенчались со мной...

Анна вдруг быстро перевела на меня свой взгляд и пристально смотрела на меня. Щеки ее сделались бледны, и на них выступили розовые пятна. Глаза ее, полные недоумения, смущения и замешательства, были удивительно красивы.

— Я даже не знаю, как... как мне ответить вам... —сказала она странным, колеблющимся голосом.

— Никак, Анна... Нельзя ответить на это сразу. Вы подумайте, взвесьте... Я делаю вам серьезное предложение.

Но я видел, что Анна страшно взволнована. Конец моей речи произвел на нее потрясающее впечатление. Очевидно, ничего подобнаго у нея и в мыслях не было. Шла она сюда из любопытства. Первое впечатление от моих слов было для нея оскорбительно. Она поняла меня так, как обыкновенно понимают предложение в подобных случаях и в ее положении. Может-быть, уже раньше кто-нибудь пытался делать ей двусмысленное предложение. И вдруг ей предлагает замужество человек, котораго она всегда считала богатым и благородным. Это должно было произвести в ее голове страшный безпорядок.

— Сядемьте, — сказал я, видя, что она просто изнемогает от волнения. —Вы успокойтесь, Анна, мы помолчим.

И я в самом деле замолк, и мы минуты две не говорили ни слова.

— Ну, Анна, вы немного успокоились? — спросил я после этого.

Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Я никогда еще не видел ее смущения и должен сказать, что эта новая для меня черта ее произвела на меня чрезвычайно хорошее впечатление.

— Ах, вы меня совсем спутали... У меня в голове все перевернулось! —сказала Анна: —я не могла думать этого.

— Теперь думайте об этом, Анна. Я ведь не тороплюсь, я буду ждать.

— Ах, я ничего не могу придумать! — воскликнула Анна и закрыла лицо руками.

В это время целое общество вышло из кафе и шумно приближалось к нам. Анна открыла лицо и поднялась.

— Пойдемте... Проводите меня до дороги. Хорошо? —промолвила она.

— Охотно.

Я тоже поднялся, и мы пошли рядом. Мы шли молча. Чувствовалась какая-то неловкость, но это так и должно было быть. Мы дошли до конца парка и вышли к дороге. Анна остановилась и вдруг, уже неожиданно для меня, протянула мне руку, которую я крепко пожал.

— Знаете что, —промолвила она с большим смущением: — теперь я вам скажу, что я не Анна... Это так меня там называют... У нас уж всегда одинаковые имена, а меня зовут Катариной... До свидания.

— А, Катарина... Но вы еще не знаете моего имени. Вот возьмите с собой мою карточку. Так завтра мы увидимся?

— О, да...

— А вы будете думать?

— О, да, да... Я буду думать...

— И дадите мне ответ?

— Да... Только... не завтра.

И она ушла.

Ну, уж после этого мне нельзя было отступать. Если бы даже я и пожалел о своем шаге, я все равно не отступил бы. Этого не позволила бы мне моя ответственность перед самим собой. Но я не жалел, я был уверен, что создаю свое счастье.

Чорт возьми, мне наконец надоело обжигаться. Я, как лакей, плохо исполняющий свои обязанности, перехожу из дома в дом, и в конце концов у меня будет репутация неуживчиваго, и меня уж не станут принимать ни на одно место.

Дальнейший ход событий я разскажу кратко. Он был следующий.

На другой день, часов в одиннадцать утра, в маленький отель, где я жил, явился старик-крестьянин из Пиркенгаммера и, сильно затрудняясь в произношении, спросил, здесь ли живет Herr Nicolay Malmisky? Его доставили ко мне, и у меня с ним произошел в высшей степени деловой разговор. Фамилия моего гостя была Кутлер, а звали его Іоганном, и он оказался отцом Катарины, которая прежде была Анной.

Он говорил со мной почтительно, не громко, стараясь, очевидно, быть как можно более воспитанным. Он прежде всего извинился, что явился без приглашения. Но сослался на то, что он отец, и это входит в круг его обязанностей.

Он задавал мне вопросы о моей родне в России, о моем состоянии, даже о моем здоровье. Я давал ему самые удовлетворительные ответы и видел, что будущий зять все больше и больше ему нравится. В заключение он сказал мне:

— Вы нас извините, но случай такой исключительный... Если, например, мы поговорим с некоторыми вашими соотечественниками... священником вашей церкви и другими... Вы понимаете, ведь Анна наша дочь... Это наша обязанность...

— О, понимаю, понимаю... Я именно хочу, чтобы у вас не было ни малейшаго сомнения.

Мой будущий тесть ушел, кажется, в восторге от меня. С Катариной мы попрежнему встречались за утренним кофе и после обеда за музыкой; она подходила ко мне и, улыбаясь, кивала мне головой, но долго со мной не оставалась. Я называл ее попрежнему Анной, так как здесь она была известна под этим именем.

Прошла неделя с того дня, когда я сделал свое знаменитое предложение. Опять ко мне явился старый Кутлер, на этот раз в новом пиджаке, аккуратный, с прилизанными волосами, и сказал мне слегка торжественным тоном, немного повысив голос:

— Herr Malmisky не изменил своего намерения?

— О, нет, Herr Kuttler, я остался при нем.

— В таком случае мы... Мы убедились... И мы отдаем вам нашу Катарину.

Мы подали друг другу руки и крепко пожали их. Старик прибавил:

— Катарина еще последний день будет на своем месте, она должна сдать свою должность. А завтра, может-быть, вы сделаете нам честь и пожалуете в наш дом?

Я, конечно, выразил согласие, и мы разсталис. Само собой разумеется, что в этот день я поторопился в кафе, чтобы увидеть мою, уже мою Катарину. Я пришел туда в четыре часа. Была музыка и публика, и тем не менее Катарина не бегала, нагруженная подносами, а стояла около дерева и мечтательно смотрела на входящую публику. Вот она увидела меня и быстро пошла навстречу.

— Herr Nicolay, у вас сегодня был мой отец? — тихо спросила она.

— Да, Катарина, и он сказал, что отдает вас мне.

— О, это так и есть... Сядьте подальше. Вон там... Я сего-дня совсем не работаю. Я сегодня сумасшедшая...

— Отчего, Катарина?

— Как отчего? От любви.

И она засмеялась. Я посмотрел в ее глаза, они действительно были какие-то особенные, и я заметил, что когда она смотрела на меня, то в них появлялось выражение нежности.

„Она меня узнала и сейчас же полюбила“, —подумал я.

— Herr Nicolay, я вам принесу Sauere Milch! —любовно предложила она и побежала в кухню.

Потом она все время стояла около моего стола, скрестив на груди руки. Ее товарки с удивлением смотрели на то, что она не работает, но она, очевидно, никому не сказала о своей истории. В лице ее сияла радость. Моя Катарина была счастлива.

— Теперь вы почаще приезжайте к нам, в Пиркенгаммер. Я буду вас ждать, —сказала мне на прощание Катарина.

— А когда вы уходите сегодня?

— В шесть часов я уже буду свободна.

— Хотите, я отвезу вас в экипаже?

— О, нет, это еще нельзя... Это потом, после венчания...

И мы разстались.

На следующий день я взял экипаж и поехал в Пиркенгаммер. Мой возница тоже был из Пиркенгаммера и отлично знал, где стоит дом Іоганна Кутлера.

Это был небольшой домик с черепичной крышей, с маленьким двориком, где, привязанная к дереву, паслась коза, и тут же прогуливались несколько кур и уток.

Экипаж остановился. Сейчас же из двора вышел сам Іоганн Кутлер в вчерашнем новом пиджаке, с маленькой трубкой в зубах; но он поспешно вынул ее и, придавив пальцем пепел, загасил огонь, а трубку положил в карман пиджака.

— Herr Nicolay... Прошу вас в дом... —сказал он мне, и я через двор вошел в дом.

Здесь я был представлен его жене, старенькой, чистенькой немке, и познакомился с его старшим сыном, который был тут же в деревне плотником. Были еще подростки, которым я всем по очереди подавал руку. Меня попросили сесть и угощали чашкой кофе и козьим сыром.

Мои будущие родственники держались с большим достоинством, как уважающие себя хозяева дома, не лебезили и не унижались. Они разспрашивали меня о России, и я удовлетворял их любопытство.

Катарина все время хлопотала, угощая меня. Она была вся в движении и, видимо, очень взволнована.

— Может-быть, вы немного пройдетесь в лес? — сказал Іоганн. — У нас очень хорошо в лесу. Катарина вам покажет.

Я согласился. Катарина быстро надела шляпку, взяла зонтик, и мы с нею отправились. Лес был в двух шагах; мы вошли в него. Здесь было тихо и ни одной души. Мы были в гущине деревьев.

Катарина взяла меня под руку, и мы остановились. Она любовно посмотрела мне в глаза, подняла руки и охватила ими мою шею.

— О, Nicolay! Ich liebe dich!.. — воскликнула она дрожащим голосом, и глаза ее были полны нежности.

После короткой прогулки мы опять вошли в дом. Здесь еще произошел чрезвычайно деловой разговор о том, что венчаться мы будем через неделю, так как нужно было приготовить приданое.

— Может-быть, я мог бы способствовать своими средствами? — осторожно сказал я Іоганну, отведя его в сторону.

— О, нет Herr Nicolay... Это потом, когда она сделается вашей женой, вы будете покупать все, что вам угодно... А теперь она еще только наша дочь, так это наше дело.

И мы разстались.

Неделя у меня ушла на хлопоты, относившияся к венчанию. Так как у меня разводная бумага была „чистая“, то с этой стороны не встретилось никаких препятствий. Среди карлсбадских петербуржцев я очень легко нашел двух знакомых, которые согласились быть шаферами.

Оказалось, что, кроме венчания в русской церкви, я еще должен был фигурировать в Пиркенгаммере. Катарина была лютеранкой, и таким образом обряд для нея предстоял очень простой. Оба венчания должны были произойти в один день, сперва в Пиркенгаммере, потом в Карлсбаде.

Я каждый день посещал дом моих будущих родственников. Там шли приготовления, шили белье для Катарины и белое платье для венца. Венчание было назначено на воскресенье.

И вот наконец в субботу я зашел к ювелиру, купил красивую брошь и повез ее в Пиркенгаммер. Я обратился к Іоганну, котораго встретил во дворе.

— Ну, уж сегодня, Herr Kutler, вы позволите мне сделать маленький подарок Катарине? Завтра мы венчаемся.

Кутлер покачал головой.

— Ах, какой вы нетерпеливый, Herr Nicolay... Я вижу, что в России не знают порядка. Видите, — прибавил он как-то особенно разсудительно: —если бы Катарина была так же богата, как вы, то это было бы ничего, но так... Ну, впрочем, сегодня уже можно, сегодня можно!

И затем я получил высокое удовольствие видеть, какая неудержимая радость сияла на лице Катарины, когда она, раскрыв подаренный мной ящик, увидела там красивую брильянтовую брошь. Я видел, что ей хотелось быть в этот момент в лесу, чтобы броситься мне на шею. Но здесь она этого не сделала, она просто трогательно поблагодарила меня. Она тоже знала порядок.

На другой день совершились оба обряда. В Пиркингаммере церковь была полна местных жителей, и все смотрели на Катарину и любовались ею в ее белом подвенечном наряде. Надо сказать, что Кутлеры, в виду того, что Катарина после свадьбы делалась богатой, были щедры и на приданое не пожалели употребить значительную часть собранных Катариной крон. Они хотели отдать мне свою дочь—„как следует“.

И вот я женат. Моя жена—Катарина, урожденная Кутлер, из дома простого крестьянина, из деревни Пиркингаммер. Посмотрим, что из этого выйдет.

XII.

Я вам скажу, что из этого вышло.

Прошло уже восемь лет с тех пор, как я женился на Катарине. Нужно начать с того, что она уже давно перестала быть Катариной, а сделалась Катериной Ивановной.

После венчания на другой же день мы с нею начали путешествовать по всевозможным карлсбадским магазинам и портнихам. Я уже не обращал внимания на лечение, да и моя печень, вероятно, в виду общаго подъема нервной системы, вдруг исправилась.

Катарина делала свой гардероб. Вкус у нея был в зачаточном состоянии, но я за свою жизнь столько имел дела с женскими платьями, что мог быть хорошим советником. Когда приходилось выбирать, Катарина прежде всего соблазнялась чем-нибудь пестрым, необыкновенным, эффектным и примеряла, и ей казалось, что это очаровательно. Но тут вступался я и убеждал ее, что это не так уж хорошо, и она очень скоро соглашалась со мной.

Но нужно было видеть, с каким шиком входила она со мной под руку в ресторан и с каким достоинством заказывала себе обед. Там ведь все ее знали, и это доставляло ей совершенно особенное, исключительное удовольствие.

Провожаемые всеми Кутлерами, которые вели себя удивительно скромно, мы поехали в Вену и там изрядно покутили. Катарина все время была в каком-то непрерывном восторге, Уже одно это счастье, которое я видел постоянно перед собой, заражало меня, и я с нею был тоже счастлив.

Затем мы к сезону поехали в Петербург и там начали устраивать себе гнездышко. Вот уж в этом Катарина оказалась на высоте. У нея была какая-то прирожденная способность устраиваться—удобно, уютно, практично.

Сперва для нея представлял большия затруднения русский язык. Но она занялась им с каким-то яростным усердием.

Она взяла учительницу и стала делать неимоверные успехи. Через полгода она уже могла, хотя плохо, объясняться с прислугой. А теперь она говорит совсем свободно, правильно по-русски, и в ее говоре только чуть-чуть слышится немецкий акцент.

Кроме того, она, как только мы приехали в Россию, выразила желание „узнать много такого, что знают другие“, пригласила учителя и два года занималась с ним всевозможными науками, больше, конечно, в применении к жизни. И я могу сказать, что она, конечно, не сделалась ученой, даже образованной, но не ударит лицом в грязь и в обществе может поддержать всякий разговор.

В доме у меня удивительные чистота и порядок, которыми лично заведует Катерина Ивановна. Она сама во все входит, ни одна статья в домашнем хозяйстве не проходит мимо ее рук.

Мы ездим с нею каждый год в деревню и в Карлсбад, где нас радушно принимает Іоганн Кутлер. Ну, разумеется, в конце концов он согласился принять от меня помощь, и теперь они завели недурную молочную ферму и живут уже не по-крестьянски, а как зажиточные бюргеры. Младшия сестры Катарины не пошли в кельнерши, а ждут порядочных женихов у себя на ферме.

У нас бывают журфиксы, и в числе постоянных гостей наших одно из первых мест занимает Елена Васильевна Окмянская—доктор философии.

Она во многом сошлась с Катериной Ивановной и первая одобрила мой шаг.

Она сказала мне: —Это именно то, что вам нужно было сделать, мой друг! У вас такая натура, которая не может быть счастлива с русской женщиной. Русской женщине необходимо, чтобы муж был носителем непременно тех принципов, которым она сама поклоняется, а это утомляет мужей. Катерина Ивановна не требует от вас никаких принципов, она требует только, чтобы вы были хорошим мужем.

Сама она неудачно устроила свою жизнь. Она никогда мне этого не говорила, но я это видел.

Ширинский давно уже был отставлен, он выискал себе богатую жену, и теперь его дом один из заметных в Петербурге. У Елены Васильевны после этого была не одна „попытка“. Но все они кончались разочарованием. Она была попрежнему красива, остроумна, изящна, даже весела, но во всем этом сквозило утомление и как бы чуть заметное недовольство жизнью. Иногда она мне говорила:

— Я тоже хотела бы немного отдохнуть... Но мне это не удастся. И знаете, почему? Вот вы успокоились на простой, правильной, естественной жизни, это потому, что у вас душа в порядке. А у меня она слегка отравлена... высшими духовными требованиями... Они убегают от меня, но я гонюсь за ними и, должно-быть, всю жизнь буду гоняться...

Катерина Ивановна родила мне двух превосходных мальчиков, которые наполняют мою душу гордостыо. Я глубоко убежден, что ни одна из ее предшественниц не смогла бы произвести на свет таких здоровяков.

Мне кажется, что она мне не изменяет, а если и изменяет, то очень хорошо обманывает. И так как я этого не знаю, то я счастлив.

В заключение могу сказать, что я вполне доволен своим выбором.

К О Н Е Ц Ъ.

Содержание №6 1911г.: ТЕКСТЪ. Выбор. Повесть И. Потапенко. (Продолжение).—На „послушании“. Разсказ Г. Т. Северцева-Полилова (Продолжение).—„Иссык-Куль“. Путевой набросок С. Гуцулло.—Природа и искусство летания (Очерк).—М. М. Стасюлевич—Семиреченское землетрясение — Борьба с зеленым змием (Вопросы внутренней жизни.)—К рисункам.—Объявления.

РИСУНКИ. В перелеске.—Одинокия.—Теща.—Международная художественная выставка в Брюсселе (5 рисунков).—Семиреченская область (11 рисунков).— Природа и искусство летания (12 рисунков).—М. М. Стасюлевич.

К этому № прилагается: 1) „Ежемес. литерат. и популярно-научные приложения“ за февраль 1911 г., 2) „ПАРИЖСКИЯ МОДЫ“ за «Февраль 1911 г. с 54 рис. и отдельн. лист. с 29 черт. выкр. в натур. велич. и 13 рис. для выжигания по дереву.

г. XLII. Выдан: 5 февраля 1911 г. Редактор: В. Я. Светлов. Редактор-Издат.: Л. Ф. Маркс.