Предназначение 1911 №13

Предназначение

Разсказ И. Потапенко.

I.

У актера Славина-Волжанскаго были маленький талант, большое семейство и дурной характер.

Никто не мог сказать, что он плохой человек, и никто не говорил этого, но все находили, что с ним решительно нельзя иметь дело.

Правда, характер его испортило актерство. Когда-то, лет десять тому назад, это был довольно мирный человек, служивший помощником бухгалтера в одном губернском городе. Собственно бухгалтерских способностей он не обнаруживал, но был хороший работник, получал приличное жалованье и мог бы получать его всю жизнь, даже с прибавками, а может-быть, когда-нибудь сделался бы и бухгалтером.

В кредитном обществе, где он служил, им были довольны. Кроме того, он был хороший семьянин. Семья его тогда была еще молодая и немногочисленная.

Но, к сожалению, у него оказались способности совершенно из другой области. Он умел удивительно, просто, неподражаемо изображать людей со всеми их внешними недостатками. Директоров банка и разных крупных деятелей в городе он представлял так мастерски, что, когда закрывали глаза, то казалось, что разговаривают сами изображаемые лица.

Но не только говор, голос, интонацию, но и движения и манеры—все возстановлял он с поразительной точностью.

Кроме того, он был превосходный разсказчик. Когда в кредитном обществе не было работы, и служащие принуждены были зевать, смотря в окна, обыкновенно его просили разсказать что-нибудь, и он исполнял.

Он знал множество разсказов Горбунова и его многочисленных подражателей и передавал их очень смешно.

„Экий талант, необыкновенный талант, этот Волжанский!“ (это была его настоящая фамилия)—говорили сослуживцы и все знавшие его.

Сперва говорили между собой, а потом и ему в глаза, и он уже знал, что он талант, и притом еще необыкновенный.

Как-то раза два выступил он разсказчиком на каком-то благотворительном вечере, и после этого уже весь город знал, что в недрах его созревает настоящий сценический талант.

Наружность Волжанскаго не заключала в себе ничего сценическаго. Средняго роста, толстоватый, круглолицый и довольно неуклюжий. Но все понимали, что талант у него не серьезный, а комический, а для комика такая наружность и нужна.

Но пока Волжанский крепко держался бухгалтерии и ни о чем другом не думал.

Случилось однако, что понадобилось устроить в городе любительский спектакль. Было общество, заботившееся о сиротском приюте. Оно состояло из высших чиновников губернскаго города и богатых торговцев, а во главе его стояла сама губернаторша.

И так как всем уже было известно, что в кредитном обществе хранится дарование, то, разумеется, Волжанскаго сейчас же пригласили и дали ему главную комическую роль. Хотя весь город знал его, тем не менее он, согласно обычаю, выступил под выдуманной фамилией Славина. Он и тут отличился. Играли любители, никогда не бывавшие на сцене. Он, положим, тоже на сцене еще не играл, но он хорошо владел речью и привык уже к публике. А кроме того, у него были способности, тогда как у всех остальных их не было, и взялись они за это дело отчасти по доброте сердечной, отчасти же желая доставить удовольствие губернаторше.

Спектакль, разумеется, был триумфом Волжанскаго. Вот после этого у него совершенно вскружилась голова, и именно со времени этого спектакля и началась трагедия его жизни.

Выпал такой сезон, что в город не приехала ни одна драматическая труппа, и театр, довольно скверный, перестроенный из какого-то зернового склада, пустовал. А Волжанский уже теперь не мог обходиться без театра, поэтому все его мысли были постоянно заняты им.

Прирожденное тщеславие, которое проснулось в нем с особенной силой в вечер благотворительнаго спектакля, требовало успеха, а такового нельзя было добиться в стенах кредитнаго общества. Поэтому он изо всех сил старался организовать любительские спектакли, и ему это удавалось.

В провинциальном городе, в особенности, где редко бывают настоящие артисты, все чувствуют себя талантами или по крайней мере способными играть что угодно, и ни на что так охотно не идут, как на приятную возню любительскаго спектакля. Время уходит на ни к чему не обязывающее толкание за кулисами, разговоры, смех, легкий флирт, и, кроме того, еще является возможность пофигурировать на сцене.

Волжанский всю душу отдавал этим спектаклям, устраивал, собирал, режиссировал и играл. Конечно, он и здесь первенствовал, и притом по праву, так как у него все-таки было нечто настоящее, хоть и небольшое, у других же ничего не было, кроме охоты.

Но зато на службе дела его пошли скверно. Он начал манкировать, плохо выполнять работу, бухгалтер был крайне недоволен им и даже сделал ему замечание.

Наступившее лето несколько отодвинуло его театральные планы, он и на службе поправился, но следующий зимний сезон окончательно решил его судьбу.

Знакомые то и дело нашептывали ему, что он талант, и что его призвание — сцена. А тут приехала труппа на всю зиму. Он, разумеется, сейчас же перезнакомился со всей труппой и скоро со всеми сошелся. Началось вечное торчание за кулисами. Там он отличился, как разсказчик и подражатель, и актеры тоже твердили ему об артистическом призвании. Удалось ему несколько раз кой-что и сыграть. А служба его опять захирела. И кончилось это тем, что, с одной стороны, на службе ему сделали суровое предуведомление, а с другой — бухгалтерия стала ему совсем невыносима, ну, просто вся вышла из его головы. Он разом позабыл ее и никак не мог вспомнить.

Тогда он бросил службу и поступил на сцену. К своей настоящей фамилии он присоединил ту, под которой пожал первые лавры на любительском спектакле, и таким образом вышел—Славин-Волжанский.

Но первый же сезон открыл для него серию разочарований. Сразу ему стали давать большия, ответственные роли и удивлялись, что они у него как-то не выходят. Это казалось даже странным.

Несомненно же, у него были способности. Он обнаруживал их и в жизни, да достаточно видны они были и на сцене. Весь губернский город мог поручиться за то, что он талант.

Может-быть, и в самом деле у него был талант, но очень уж коротенький. В сущности, он не шел дальше умения схватить внешния черты и подражать им. Это у него хорошо выходило. Но для создания ролей цельных, законченных, требовалось что-то другое, побольше, и вот этого-то другого у него и не было.

Как разсказчик, он был неподражаем. Он и здесь нередко выступал перед публикой в антрактах в качестве разсказчика и смешил ее до упаду. А в пьесах ничего не выходило, и там он не имел успеха.

Сперва антрепренер на него косился, а затем должен был сказать ему:

— Милейший, эту роль я вам не дам. На эти роли я вынужден пригласить другого актера. Уж вы извините... Ничего не выходит.

Вот после этого у Славина-Волжанскаго начал проявляться дурной характер. До сих пор это был человек мирный и весельчак, а теперь веселость его вдруг пропала, да и миролюбие как будто заметно ослабело.

Он вспылил, поднял крик, напустился на антрепренера, заявил, что это для него оскорбление, и что он при таких условиях не может продолжать службу, и ушел из труппы.

Это было в середине сезона. Антрепренер был поставлен в затруднение, но так как он все равно имел в виду пригласить другого актера, то выпутался. А для Волжанскаго начались злоключения.

С этого времени быстро пошла порча характера Славина-Волжанскаго. Дело в том, что он радикально расходился во взглядах не только с антрепренерами и режиссерами, но и с публикой.

Все считали его хорошим разсказчиком и подражателем, а как актера — не лишенным некоторых способностей и пригодным для небольших эпизодических ролей. Он же считал себя огромным талантом и требовал, чтобы ему поручали самые ответственные роли комическаго репертуара.

Свои способности разсказчика и подражателя он считал третьестепенными, относился к ним пренебрежительно и даже терпеть не мог, когда их хвалили.

Первые сезоны его сопровождались большими недоразумениями. Тогда он был еще многим антрепренерам неизвестен, и его брали в труппу по доверию, на первое амплуа. Но уже через два месяца после начала сезона происходили капитальные ссоры. Антрепренер отказывал ему в больших ролях и предлагал маленькия. Волжанский оскорблялся, выходил из себя, проявлял дурной характер и бросал театр, оставаясь среди сезона без ангажемента и без средств.

Теперь его уже все знали, и прочно установилось мнение, что это актер на небольшия роли и хороший разсказчик. Так его и трактовали, предлагая соответствующия условия.

А он и слышать не хотел, добивался, доказывал, и его нервы год от году портились. Вечно у него были ссоры с антрепренерами, режиссерами и товарищами, вечно его не дооценивали, и так как он решительно был неспособен признать истинную причину, то видел во всем зависть, злонамеренность, подкопы и предательство.

А семейство его, между тем, увеличивалось. У него родился уже пятый ребенок.

Совершенно измученный борьбой, он иногда проклинал тот день, когда ему пришла в голову мысль об артистической карьере. Чорт возьми, если бы он оставался на службе в кредитном обществе, теперь бы он уже получал отличное жалованье! До него дошло известие, что год тому назад там умер старый бухгалтер, и так как он был его помощником, то наверно получил бы это место, и тогда семья его была бы обезпечена. Он мог бы себе появляться в любительских спектаклях и таким образом удовлетворять свои артистическия потребности.

Уж не бросить ли? Не вернуться ли к службе? Эту мысль он всячески отгонял от себя, считая ее святотатственной.

Но наступил наконец сезон, когда он вовсе остался без ангажемента, и тогда он упал духом и сдался. Поехал он в свой город, побывал у своих прежних начальников, разсказал им все свои неудачи, и ему дали место.

Жалованье было небольшое, несколько меньше даже того, какое он получал прежде, но все же семья не голодала, да к тому же в городе были родственники, которые помогали.

И он служил месяц и другой, и всем казалось, что он не только не растратил своих служебных качеств, а даже как будто укрепил их. Аккуратный, старательный, внимательный, он словно хотел наверстать потерянное за несколько лет.

Когда ему приходила в голову мысль о сцене, об искусстве, о публике, о кулисах, он гнал ее от себя, он вовсе не хотел думать об этом.

А мысли приходили снова и стучались все сильнее и громче, и смущали его, и не давали ему спать. Он покрепче нажимал педаль своего служебнаго усердия, стараясь превзойти самого себя, а в душе у него точно поселился червь и грыз там, подтачивал.

И сам он не заметил, как мало-по-малу охватила его какая-то вялость, и хотя во внешности все было как следует, но он-то чувствовал, что служебные обязанности становятся для него подвигом.

Ведь это были все цифры, цифры, какая-то безпросветная сушь, холодная и лишенная крови.

И все чаще и чаще мерещились ему подмостки. Ярко освещенный, наполненный живыми людьми театр, живые образы, пламенные слова, и точно над устланной густым туманом долиной перед глазами его всходило яркое радостное солнце.

И бумаги, исписанные цифрами, валились из его рук, и ему надо было делать страшные усилия, чтобы удерживать их.

Он заметно худел, и все это видели и покачивали головами, и никто не понимал причины.

Так прошла одна зима. Кой-как он перетерпел лето. А когда стал приближаться новый зимний сезон, он сказал жене:

— Не могу. Что хочешь делай со мной. Хоть привязывай меня веревками, а так—свободно—не могу. Нет больше сил. Видно, я уже отравлен. Как запойный пьяница, когда приходит время, не может сопротивляться своей страсти, так и я. Театр, театр... хоть плотником пусть возьмут меня, а только должен я быть на подмостках.

Жена понимала его. Она нисколько не заблуждалась, она знала наверное, что предстоят муки, но она любила его и жалела и не могла же в самом деле привязать его веревками к месту службы, которую он в глубине души ненавидел.

И она ни слова не возразила, решив вместе с ним претерпеть все, что заведомо для нея было приготовлено судьбой.

Но неожиданно для Волжанскаго его ближайшее начальство, товарищи и даже граждане проявили необычайную заботливость о нем. Когда он заявил о своем решении, все начали горячо убеждать его остаться.

Да, очевидно, и губернский город понял теперь свою ошибку, которую он проявил лет пять тому назад, когда Волжанский. блеснув своими способностями, задумал сделаться артистом. Тогда все в один голос одобрили этот шаг и поощряли его.

Теперь же, когда он, изрядно потрепанный неудачами, вернулся, все явственно почувствовали, что это было увлечение.

Начальство кредитнаго учреждения, где он служил, отечески уговаривало его не делать вторично ошибки.

Никто не спорит, говорили ему:—у вас есть талант, и в душе вы артист. Но, очевидно, для артистической карьеры одного таланта мало. Нужны еще особые способности, чтобы пробить себе дорогу и занять положение. А здесь мы вам обещаем прибавку, а в будущем, когда вы снова вполне овладеете техникой, значительное повышение.

Товарищи и родственники точно так же принимали все меры, чтобы удержать его в городе. Но они, при всем одушевлявшем их добром чувстве, не понимали самаго главнаго: что имеют дело с человеком, уже отравленным, что их простые, дружеския слова он понимает совсем иначе, и что они только больше растравляют его рану.

— Ну, да,—говорил самому себе и своей жене Волжанский:— они только деликатничают, а в душе все думают, что у меня нет никакого таланта. Я все это прекрасно понимаю. Ну, так я должен доказать им, что они ошибаются.

И он, несмотря на все убеждения и уговоры, поступил по-своему . К сезону он опять разстался с родным городом и присоединился к какой-то маленькой труппе, которая еле-еле перебивалась где-то в глухой провинции.

И в первое время он упивался, совершенно так, как запойный пьяница, дорвавшись до вина. В маленькой труппе он играл известную роль. Там его способностей было достаточно, чтобы ему было предоставлено первое место. И это, в особенности после театральнаго голода, после службы, давало ему удовлетворение.

Но скоро ему захотелось большаго. Никакия неудачи не могли в душе его опровергнуть и разрушить высокое мнение о своем таланте. Он опять начал стремиться на большую сцену, и снова пошли недоразумения, ссоры с антрепренерами и бедствия, бедствия.

Помыкавшись несколько лет в провинции и не найдя тут признания своего таланта, он решил попробовать счастья в столице.

Но репутация его „дурного характера“ проникла и сюда, и к нему здесь сразу стали относиться осторожно. В труппу его никуда не брали, и он появлялся на разных клубных театриках, получая жалкую разовую плату.

Сам он уже до такой степени потерял всякое чувство меры в самооценке, что называл это „гастролями“, и когда его спрашивали, где он служит, он отвечал:

— Я ведь не служу. Я гастролирую на клубных сценах.

И в то время, как слушателю казалось, что это—горькая ирония, он говорил вполне серьезно, веря в то, что он действительно гастролирует.

А семья его в это время ютилась в миниатюрной комнатке, все вместе. Старшия дети подросли, требовали учения, а у него еле хватало на то, чтобы хоть один раз в день покормить их какой-нибудь дешевой похлебкой.

II.

В последнее время он как-то странно изменился, и в особенности перемена эта казалась странной его жене.

Обыкновенно раздражительный, легко воспламеняющийся и в таких случаях реагирующий самым неприятным образом, он как-то притих. Казалось, что он начал принимать удары судьбы с покорностью и перестал возмущаться ими.

Когда он просил у какого-нибудь устроителя спектаклей хорошую роль, и ему отказывали, он уже не возмущался, не подымал крика, а просто отходил к сторонке.

Часто его видели стоящим одиноко где-нибудь у кулисы и погруженным в задумчивость. Но никому он не высказывал мыслей, обуревавших его голову.

Жена безпокоилась. Глядя в его задумчивые глаза, она тревожно подозревала, что эта перемена, свидетельствующая как будто об улучшении его характера, в сущности, готовит ей наихудшее горе.

Она слишком хорошо знала его и не допускала такой перемены без какого-нибудь внутренняго потрясения.

Осторожно она решилась как-то раз заговорить с ним по этому поводу.

— Да,—сказал он:—все удивляются, я это вижу. Но нельзя же, чтобы человек вечно бился головой об стену, когда-нибудь он остановится.

Это объяснение, конечно, не удовлетворило ее. Но ей не пришлось разспрашивать его. Раз затронутый, он уже сам спешил высказаться:

Видишь ли, я много думал. Вот уже десять лет, как меня преследуют неудачи. Положим, они говорят, что я сам виноват в этом. Может-быть. Но и для виноватых, даже и преступников, все-таки когда-нибудь кончается наказание, а вот у меня не кончается, все хуже и хуже... И это всегда так бывает, когда человек попадет не на свою дорогу. Я не на своей дороге.

— А какая же дорога? — боязливо, осторожно спросила жена,

Этого я не знаю. Если бы я знал, я пошел бы по ней.

У всякаго человека есть какое-нибудь предназначение. Если он нашел его и осуществляет, то он счастливый. Если же нет, то он терпит неудачи. Вот я и думаю: я должен отыскать свое предназначение.

В этих речах ей слышалось что-то нездоровое. И глаза его при этом смотрели в одну точку, сосредоточенно-упорно.

„Не помешался ли он“ с страшным безпокойством подумала она.

Но в его поступках не было ничего безумнаго. Напротив, в нем замечалось какое-то глубокое успокоение.

На летний сезон он поступил в маленькую труппу, которая должна была играть в небольшом дачном театрике в окрестностях Петербурга. Жалованье было назначено ему грошевое, но он безпрекословно согласился.

Сезон уже длился с месяц, он исполнял самые скромные роли.

Случилось так, что однажды в день, когда ему надо было ехать в театр для участия в спектакле, у него заболел старший сын. Болезнь внушала опасение. Нужно было позвать доктора, лечить, а денег у него не было никаких, и получка ожидалась еще только дней через десять.

— Ну, ничего,—сказал он:—я попрошу у антрепренера, он даст мне вперед. Не может же он не дать, когда такой случай.

И с такой уверенностью он поехал в театр.

Антрепренер был человек твердых правил. Зная актерскую братию, в особенности ту, что играет в маленьких летних театриках и без всяких оснований из-за каприза или лишняго рубля бросает дело, перекочевывает из одного театра в другой, он раз навсегда выработал себе принцип: „никогда актеру не давать денег вперед“—и принципа этого строго держался.

Перед спектаклем Волжанский, уже загримированный и одетый для роли, отправился к антрепренеру и, объяснив ему свое семейное положение, попросил денег.

— Не могу-с,—ответил антрепренер.—Извините меня, очень уважаю вас, но не могу. У меня принцип—вперед не давать.

— Но видите ли,—весьма кротко сказал Волжанский:—у меня сын заболел, и я обязан лечить его.

— А все-таки не могу-с. Извиняюсь.

— Так что вы и не дадите? Мне ведь всего только пять рублей нужно. Через неделю с лишним мне будет следовать пятнадцать.

— Нет, нет... Не дам. Уж вы как-нибудь! — ответил твердый антрепренер.

— Ну, так тогда и меня извините. Я играть не буду! — попрежнему кротко сказал Волжанский.

Ну, вот еще пустяки. Играть вы должны.

— Нет, я вам ничего не должен,—сказал Волжанский к удивлению присутствовавших при этой сцене актеров, нисколько не повышенным голосом, без крика и без вызова, — сказал и вышел. В уборной он сейчас же начал смывать грим, потом стал переодеваться из сценическаго платья в свое. Видя это, актеры сейчас же известили антрепренера.

— Славин-Волжанский действительно разгримировался и переодевается и собирается уходить.

Антрепренер прибежал в уборную, начал кричать, требовать и браниться. А Славин-Волжанский продолжал одеваться в свое платье и как будто не слышал.

Но дело в том, что роль его в пьесе хотя и была небольшая, но необходимая. Ее никак нельзя было выбросить. А заменить Волжанскаго тоже было некем. Антрепренер очень хорошо это понимал и потому, покипятившись и наругавшись, сдался.

— Но наконец, в виде исключения, я готов исполнить ваше желание,—сказал он: — извольте, я даю вам пять рублей.

— Благодарю вас, — ответил Волжанский: — но я теперь не возьму. Я ухожу, до свидания.

И этот ответ окончательно всех поразил. В тот момент все так и решили, что Славин-Волжанский сошел с ума. Помилуйте, человек, который всегда искал рубля, даже полтинника, а иногда доходило и до двугривеннаго, у него болен мальчик, а все знали, что он любил свою семью и страдал из-за нея, — ему предлагают пять рублей, и он не берет.

А почему Волжанский не взял пяти рублей, он и сам не мог сказать этого. Нужны ему были эти деньги нестерпимо. Он мог бы устроить на них все свои домашния дела.

Но когда антрепренер после крикливой сцены, видя, что Волжанский действительно способен уйти, и что это может сорвать ему спектакль, решил нарушить свой „принцип“ и вынул из кармана пять рублей, у него явилось такое чувство брезгливости, что он просто был не в состоянии протянуть руку и взять эти деньги.

И он вышел, оставив всех в недоумении, и сам не знал, что теперь будет делать. Это была единственная надежда, больше ни у кого он не мог достать денег.

Он машинально отправился на станцию железной дороги, и вовсе не потому, чтобы имел определенное намерение ехать, а просто потому, что это был его привычный путь — из театра на станцию. А очутившись на станции, он сейчас же сел в вагон. Он обыкновенно ездил по удешевленному абонементному билету, который и теперь был у него в кармане.

Вагон был наполнен публикой. Он занял место. В мозгу у него зудила острая мысль, что он едет домой без копейки, а дома больной сын и вообще нет ничего.

И тем не менее в душе его не было отчаяния или подавленности, напротив, там как будто шевелилось что-то похожее на надежду. Что-то должно совершиться, какая-то неожиданность должна непременно выручить его.

Всего его проникало волнение, но не безпокойное, не тревожное, скорее это было воодушевление, даже как бы вдохновение.

Поезд тихо двинулся и отошел. Кондуктор прошелся через вагон, спрашивая, не сел ли кто-нибудь на станции. К Волжанскому он не подошел, так как знал его в лицо. Это был обычный пассажир.

И вдруг новая яркая мысль, точно молния, осветила мозг Волжанскаго. Мысль с виду совершенно странная, необычная, казавшаяся даже неосуществимой, но он принял ее без критики и без протеста, как бы веря, что это она и есть та самая неожиданность, которая должна спасти его.

В ту же минуту он поднялся и громко произнес:

— Господа, прошу вас послушать...

И вся сидевшая в вагоне и, видимо, сильно скучавшая публика, состоявшая из петербуржцев, которые возвращались с дачной прогулки, устремила внимательные взоры на этого страннаго человека с бритым лицом, с довольно длинными волосами, спускавшимися из-под черной поярковой шляпы.

Волжанский, заметив общее внимание, поднес руку ко рту, откашлялся и начал:

— В уездном городе, в местном клубе, за карточным столом сидят четыре господина: местный купец-благотворитель и староста соборной церкви, адвокат, офицер и чиновник...

В публике вагона недоумение. Соседи взглядывают друг на друга, где-то даже раздаются вопросы:

— Что такое? В чем дело?

А Волжанский продолжает, и его звонкий, раскатистый голос звучит свободно под круглыми сводами вагона.

И вот уже он изображает в лицах соборнаго старосту, офицера и чиновника, и публика на время забыла, что дело происходит в вагоне при совершенно неподходящей обстановке, улыбается, потом где-то в углу раздается неудержимый смешок, и в другом месте, и в третьем...

А вот что-то в высшей степени удачное и смешное—и весь вагон разом хохочет, и наконец финал...

Раздались аплодисменты и крики:

— Браво, бис, бис... Да это совсем как в театре!..

Волжанский делает жест, и все смолкают. Он разсказывает что-то новое, удивительно искусно изображая старушку-нищую, просящую милостыню на паперти, даму патронессу, подающую ей копейку, и кавалера этой дамы, брезгливо выражающаго нетерпение.

Публика берется за бока и соскакивает с мест от хохота. И опять аплодисменты и крики и просьбы продолжать. Волжанский еще что-то разсказывает, и время идет незаметно.

Станция, другая, новая публика, новый интерес и общее веселье.

Но вот поезд начинает замедлять ход, — близок Петербург. Волжанский кончил свои разсказы, снял шляпу, повернул ее дном вниз и протянул руку.

— А теперь, господа, что-нибудь разсказчику за то, что он повеселил вас, — как-то необыкновенно просто и естественно произнес он.

И это показалось всем также и простым, и естественным, и справедливым.

— В самом деле, ведь повеселил, развлек, да еще как артистически... Право же, и в театре не всегда такое услышишь. Вот если б так всегда весело было ездить!

И все полезли в карманы, достали кошельки и набросали в шапку мелочи.

Потом, выйдя из вагона, по всей вероятности, каждый обсуждал, а может-быть, и не одобрял поступок актера, — вед это было так необычно.

Во всяком случае можно сказать, что большая часть публики, ехавшая в вагоне, приехала домой в приятном настроении.

Волжанский тоже вышел. Мелочь из шляпы он переложил в карман и, пройдя через вокзал на улицу, начал приводить в ясность и свои мысли и свою добычу. Он считал деньги, перекладывая их из одного кармана в другой.

К его удивлению, медных денег было очень мало, большею частью серебро — пятиалтынные, двугривенные. Он насчитал семь рублей с лишним.

Веселой, бодрой походкой шел он домой. Сыну было несколько лучше, но все же он достал доктора и купил лекарство.

Когда он разсказал жене, каким образом достал эти деньги, она всплеснула руками:

— И ты решился? Но почему же у тебя такие веселые глаза?

— А ты не понимаешь? О, я нашел его... Я нашел свое предназначение.

— Какое? — почти с испугом сказала жена.

— Вот это самое: говорить прямо с публикой, от нея зависеть, а не от какого-то антрепренера, для котораго искусство— только конь, котораго он оседлал и едет на нем... Да, да... И теперь я так и буду, так и буду... И никакой обиды. Какая же? Он тронут, я его развеселил. Он смеялся до слез и он дает от души, что может... Ведь вот семь рублей набросали, а откуда? Так, из ничего... Просто от души... Так я и буду...

— Да как же это? Где?

— А свет велик... Может-быть, не всегда будет удача, но зато я действительно свободен, и мое искусство свободно. Я и толпа. Никого между нами. Пойми, пойми... Года через два после этого, на небольшом пароходике, совершавшем короткие рейсы между двумя соседними городами на Днепре, на палубе, где под палящим солнцем ютилось множество различной публики, можно было-видеть человека с бритым лицом, с длинными, уже начавшими седеть, волосами, в черной поярковой шляпе.

Возле него собралась толпа. Зычно раздавался его голос, какия-то особенные интонации, замечательно искусно изображавшия то старуху, то ребенка, то крестьянина. Он что-то разсказывал. Окружавшие его пассажиры слушали, смеялись, восклицали, делали замечания, аплодировали.

Потом он снимал шляпу и, обернув ее дном книзу, протягивал слушателям, и в эту шляпу каждый опускал какую-нибудь монету.

Приехав в город, он останавливался там, вечером появлялся на бульваре, и тут тоже вокруг него собирались городские ротозеи, и опять слышались его разсказы, и в публике раздавался смех.

В другой раз его можно было видеть в вагоне железной дороги, и если он находил, что там достаточно собралось слушателей, он просил у них внимания и разсказывал. И всегда так бывало, что публика сперва удивлялась, не понимала, а затем, увлеченная разсказом, слушала, смеялась и одобряла и требовала еще и охотно отдавала мелочь.

Потом видели его на волжском пароходе, встречали и на нижегородской ярмарке, и всюду он появлялся на площади, или в конке, или вообще там, где было скопление людей.

Но никто не видел, чтобы он выступал где-нибудь на эстраде или на сцене, в саду или театре. Этого он не признавал.

И когда его спрашивали об этом, то он отвечал:

— Потому что там сейчас же выступит кто-то третий и станет между мной и публикой. И вот из этой мелочи, что набросали мне в шляпу, он возьмет себе девяносто девять процентов, а мне отдаст только один процент... А у меня в Харькове жена живет и семеро детей, и трое из них уже учатся в школе. Так пусть лучше все им пойдет, на их образование... Мое искусство для публики. Что ж, тут нет ничего обиднаго. В древности знаменитые ораторы, певцы, танцоры выходили на площадь и прямо перед лицом народа показывали свое искусство. И народ награждал их, чем кто мог. Да, они были любимцы народа, потому что развлекали и услаждали его своим искусством. Вот и я делаю то же самое. Побывал здесь, а теперь двинусь в благословенную Малороссию, в Полтаву. Там скоро будет ярмарка...

И при этом лицо его было необыкновенно благодушно, а в глазах сияли мир и душевное спокойствие.

Очевидно, дурной характер Волжанскаго совершенно исправился.

Содержание №13 1911г.: ТЕКСТЪ. Сфинкс. Одна из легенд русской истории. П. П. Гнедича. (Продолжение). — Предназначение. Разсказ И. Н. Потапенко. — Белая ночь. Стихотворение К. Льдова.—„Противочумный форт“.—Законопроект о земстве в западных губерниях (Вопросы внутренней жизни).—Министерские кризисы (Политическое обозрение).—К рисункам.—Заявление.—Объявления.

РИСУНКИ. Христос в Вифании у Марфы и Марии. — Выставка Новаго Общества Художников (11 рисунков). — Видение Девы Марии. — Противочумная лаборатория на форте „Император Александр I“ у Кронштадта (20 рисунков). — К 90-летию дня рождения Принца-регента Луитпольда (группа). — Чума в Манчжурии (5 рисунков).

К этому № прилагается „Полнаго собрания сочинений Ант. П. Чехова“ кн. 3.

г. XLII. Выдан: 26 марта 1911 г. Редактор: В. Я. Светлов. Редактор-Издат.: Л. Ф. Маркс.