Сфинкс 1911 №13
ГЛАВА ПЯТАЯ
I.
Девушка была больна чахоткой. Фельдъегерь ежедневно привозил в лагерь сведения о ее здоровье. 23 іюня она умерла. В этот день утром было назначено учение артиллерийской бригаде. Все думали, что пораженный, заливающийся слезами император (он так плакал, что вся сорочка на груди была мокра) отменит ученье. Но, поборов себя и пробыв четверть часа наедине, он вышел спокойный, был, как всегда, приветлив и милостив. Но, кончив смотр, он наскоро переоделся, сел в коляску четверней и велел во весь дух гнать на дачу Нарышкиной. В пятом часу он вернулся на паре: две лошади пали загнанные на дороге. В этот день государь не обедал.
Окончив маневры, Александр снова решил ехать по России, чтобы вечно сменяющейся панорамой разсеивать свои мысли. Он выехал по белорусскому тракту через Псковскую, Смоленскую, Тверскую, Калужскую, Московскую и Тульскую губернии в Рязань. Он миновал Москву, потому что там ждали его всегда длинные официальные приемы. Из Рязани он поехал в Тамбов, потом в Пензу, оттуда в Симбирск; потом шли Самара, Оренбург, Уфа, Златоустовские заводы, Екатеринбург, Пермь, Вятка, Вологда. Все эти огромные переезды он сделал на лошадях немного более, чем в два месяца, и 24 октября был уже в Царском Селе. А через две недели произошло великое наводнение.
Когда император поехал посмотреть, что делается в Галерной гавани, которая совершенно была затоплена водой, и увидел картину разрушения, слезы потекли по его щекам.
Вокруг стояла печальная, потрясенная толпа.
— Господь за наши грехи нас карает! — послышался из толпы чей-то голос.
Государь оглянулся и громко сказал:
— Нет, за мои!
Аракчеев утешал царя. Он писал ему:
„Я не мог спать всю ночь, зная ваше душевное расположение, а потому и уверен сам в себе, сколь много ваше величество стараетесь теперь о вчерашнем несчастье. Но Бог, конечно, посылает иногда подобные и для того, чтобы избранные его могли еще более показать страдательное свое попечение к несчастным. Ваше величество, конечно, употребите оное в настоящее действие. Для сего надобны деньги, и деньги неотлагательные, для подания помощи беднейшим, а не богатым. Подданные ваши должны вам помогать, а потому осмелюсь представить вам мои мысли...“
Мысли заключались в том, что в „военных поселениях“ образовался большой капитал, из котораго лично Аракчеев не получал даже „столовых“ денег. Он предлагал отделить из этого капитала миллион на раздачу пособий.
Конечно, государь был в восторге от этой мысли и несколько утешился. Ему донесли, что в наводнение погибло 500 человек, 3.600 домашних животных, разрушено 324 дома, поврежден 3.581 дом. В Кронштадте погибло более 100 человек, снесено и пострадало 300 домов.
Что значил миллион при таком бедствии!
В довершение всех невзгод, усилилось недомогание супруги Александра. Появились кашель, боль в груди, был постоянный жар. Государь стал еще мрачнее, он старался оставаться один,—никого, кроме Аракчеева, не видел. В его записках, дошедших до нас, чувствуется жестокая скорбь. „Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма развит или, по крайней мере, сильно уже развивается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют притом секретных миссионеров для распространения своей партии,—Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх сего, большая часть штаб-и обер-офицеров“.
Следовательно, никакия открытия заговоров не были для Александра новостью. Он ясно видел, что брожение, вызванное походом 1814 года, нашедшее поддержку в нем самом, в его речах о конституции и народной свободе,—только дало свои плоды. Он видел, что государственная машина работает совершенно не в такт этому направлению; но дать этой машине другой ход он уже был не в силах. Утомленная душа догорала, энергии прежних лет не было. Он по инерции работал и слушал только Аракчеева.
В Новый год, 1 января 1825 года, он с искренно братской любовью поздравляет своего любимца. Он испрашивает „истинное благоволение Божие“ на грузинскаго отшельника. Аракчеев, конечно, принес из глубины души истинную и нелицемерную христианскую благодарность: „Сие ваше к подданному внимание обновляет у него притупляющияся его силы и делает еще для вашего величества полезным работником“. Далее он сообщает самое главное: что в военных поселениях все тихо и смирно, и, следовательно, государю безпокоиться нечего. Близорукость Аракчеева в этом случае изумительна. Именно он-то и привел Россию к печальным декабрьским событиям, не сознавая этого.
„Молю Всевышняго Бога,—заканчивает он письмо:—да благословит он Вашего Императорскаго Величества на сей наступающий Новый год новым здоровьем, новыми верными подданными, в облегчение многотруднаго вашего прехождения и да ниспошлет Он Духа Святого с новым уверением о нелицемерной преданности стараго слуги, Вашего Императорскаго Величества верноподданнаго“.
Горькой насмешкой звучат теперь эти строки. Пожелания верноподданнаго и его молитвы не дошли до Бога—год как раз оказался роковым для Александра: годом его смерти в Таганроге и годом декабрьскаго заговора.
Тем не менее государь бодрился. 1 мая в Варшаве должен был быть открыт третий польский сейм. Государь открыл его, пообыкновению, сам. Он подтвердил ненарушимость конституции и сказал: „Представители королевства Польскаго, совещайтесь спокойно, независимо от всякаго посторонняго влияния; в ваших руках—будущность вашего отечества. Имейте в виду его благо, его истинные пользы. Окажите ему все те услуги, которые оно от вас ожидает, и содействуйте мне в исполнении тех желаний, которые никогда не переставал я питать в отношении вашего отечества“.
Александру с внешней стороны показалось все спокойным. Но и здесь зрели заговоры, и ковалась та же крамола, что и в России. Сердечная встреча „круля“ была только отвод глаз. Государю казалось, что он пользуется доверием сейма, и потому, похвалив при закрытии его поведение, сказал:—„Вы увидите, как хорошо все это отзовется в будущем“. Аракчееву он написал: „Я отменно доволен Варшавой“.
Из Варшавы Александр проехал в Ригу, Ревель и осмотрел по дороге место переправы наполеоновских войск через Неман. Здесь, стоя на высоте холма, где некогда стоял Бонапарт, он долго смотрел на волнистую местность, по которой когда-то двигалась громадная армия, неся смерть и опустошение в пределы России. Давно минувшая кампания теперь казалась для него каким-то старым, полузабытым сном.
Но, прибыв к себе в Петербург, он все же не успокоился, его опять потянуло в дорогу. Теперь он хотел навестить своего грузинскаго друга. И четверня опять понесла его по знакомой дороге к Волхову. Здесь его ждали учение и парады. Аракчеев благоразумно прятал свою Настасью от государя, и тот никогда ее не видел и даже не спрашивал о ней. Оттуда он отправился в Юрьев монастырь, где, конечно, после обедни беседовал с Фотием. Но теперь Фотий не удовлетворял уже его. Он чувствовал в нем карьериста, а не истиннаго борца за правду и веру. История с Голицыным глубоко запала ему в душу. Аракчеев сумел ловко остаться в стороне, а митрополит Серафим и Фотий во всей красоте показали все свои душевные качества.
Опять царский кучер Илья Байков подъезжает к Петербургу, тот самый Илья, котораго вице-президент Академии Художеств Лабзин предложил выбрать в почетные вольные общники, — за что и был сослан в Саратов, как человек неблагонадежный. Грязный летний Петербург опять принимает в свои недра неутомимаго императора. Но на этот раз он кажется более утомленным, чем когда-нибудь прежде. Выражение равнодушия к жизни все сильнее проступает на его лице. Усталость видна в движениях и во взгляде.
На одном месте скучно. В кабинете Каменноостровскаго дворца мало дела, потому что все дела у Аракчеева. Императрица чувствует себя все хуже. Виллие безсменно бывает каждый день. Тоскливая усталость сказывается все сильнее.
Не прошло и нескольких дней со времени его возвращения, как запыленный фельдъегерь прискакал из Грузина со спешным письмом. Распечатав его, государь прочел следующее:
„Батюшка, ваше величество! Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что посланный фельдъегерский офицер Ланг привез сего числа унтера-офицера Шервуда, который объявил мне, что он имеет донести Вашему Величеству касающееся до армии, состоящее будто в каком-то заговоре, которое он не намерен никому более открывать, как лично Вашему Величеству. Я его более не спрашивал, потому что он не желает онаго мне открыть, да и дело не касается до военнаго поселения, а потому я отправил его в Санктпетербург. Приказал я Лангу на заставе унтер-офицера Шервуда не записывать. Обо всем оном всеподданнейше Вашему Императорскому Величеству доношу“.
Дело, очевидно, было важно.
Но странно: государь не торопился. Точно он не интересовался заговором. Он гулял по берегу Невы, смотрел по своей привычке на легкия облака, плывущия по бледному небу, справлялся о здоровье супруги, говорил с Виллие, вспоминал свою рану, причиненную ударом копыта, говорил, что хорошо себя чувствует.
Раз он вскользь сказал Виллие:
— Приготовься, мы скоро далеко уедем. Тот поинтересовался, куда.
— На юг.
— Мы туда желали бы отправить императрицу.
— Я не пущу ее без себя. Я выбрал своим местопребыванием Таганрог. Путешествие это, быть-может, будет очень знаменательно.
На третий день после приезда курьера государь сказал:
— Пусть привезут ко мне этого унтер-офицера.
И его привезли.
II.
12 іюня 1825 года в Грузино был доставлен с фельдъегерем молодой человек нерусскаго типа, сильный, мускулистый, с продолговатым лицом и сосредоточенным взглядом. Несмотря на сумасшедшую фельдъегерскую езду, он был совершенно бодр, а предстоящее свидание с Аракчеевым, повидимому, его нисколько не пугало, хотя на нем и была уланская форма. На другое утро по приезде его позвали к графу. Граф встретил его на крыльце и, предпочитая не говорить в доме,—так как, по выражению Шекспира, в каждом доме даже у горшков есть уши,—повел его в сад.
Он взял его довольно дружески под руку,— что обозначало несомненную важность причины, по которой гость прибыл в Грузино. Когда они отошли несколько шагов, Аракчеев спросил:
— Во-первых, кто ты такой?
— Унтер-офицер Украинскаго уланскаго полка.
Граф поморщился:
— Я это, братец, вижу и знаю не хуже, чем ты. Скажи, какой ты нации?
— Англичанин.
Аракчеев вскользь бросил на него проницательный взгляд:
— Отец, мать есть? Где живут?
— Они в Москве.
— А братья?
— Три брата.
— Чем занимаются?
— Механики.
— Где родился?
— Неподалеку от Лондона.
Еще раз граф осмотрел его с головы до ног. Полюбопытствовал, каких лет его привезли в Россию.
— А языки какие знаешь? — внезапно перебил граф его разсказ.
— Французский знаю, английский, немецкий... По-латыни тоже.
Аракчеев выдвинул нижнюю губу:
— Да ты, братец, ученее меня!.. А только вот что, англичанин. Служишь ты на русской службе, а не знаешь правил. Ты послал государю императору письмо?
— Послал, ваше сиятельство.
— Как же ты, братец, поступил не по правилам? У нас так делается. Если унтер-офицер пишет письмо государю, то он должен прийти и доложить об этом своему взводному командиру. Взводный командир передает его заявление эскадронному; эскадронный—полковому; тот—бригадному; бригадный — дивизионному; дивизионный —корпусному; корпусной — мне, а я бы представил государю императору.
И граф, сказав это, с любопытством посмотрел на улана: что он на это скажет? Но англичанин не смутился.
— Вы мне позволите, ваше сиятельство, предложить вам вопрос вместо ответа?-—сказал он.
Аракчеев поднял брови:
— Какой вопрос? Говори!
— А если бы я не хотел, чтобы ни взводный командир, ни экскадронный, ни полковой, ни даже ваше сиятельство—знали об этом письме,—как бы мне тогда надлежало поступить?
Граф выпустил руку Шервуда, отступил на шаг в сторону, чтобы лучше осмотреть смелаго унтер-офицера, а затем сказал:
— Ежели ты, братец, так разсуждаешь, — то выходит, что ты умно сделал. А только все же, братец, ты должен помнить: первое—что я твой начальник.
— Я помню это.—ответил Шервуд.
— Второе,—перебил его Аракчеев:—я предан моему государю. А потому изволь мне изложить все, что хочешь сказать его величеству.
Но англичанин был истинным представителем своей нации.
-— Я уверен в преданности вашей государю императору,— возразил он.—Но смею вас уверить моим честным словом, что мое дело совершенно не касается вашего сиятельства или ваших военных поселений,—вообще оно касается только лично особы императора. А потому, ваше сиятельство, почему вы желаете лишить меня счастья все это лично изложить государю?
Аракчеев сжал губы:
— Ну, братец, коли так...
Он даже слегка развел руками:
— Что ж мне тебя спрашивать?.. Остается сказать одно: поезжай себе с Богом.
Это было неожиданно даже для англичанина. Такая мягкость и уступчивость со стороны Аракчеева казались феноменальными. И Шервуд, глядя ему прямо в глаза, сказал:
— Я не вижу причины, ваше сиятельство, не сказать и вам... Дело в том, что против императора есть заговор.
Свиные глазки Аракчеева широко раскрылись, лицо удлинилось. Он остановился, слегка открыв рот,—и потом опять повторил:
— С Богом, братец, с Богом!
И фельдъегерева тройка снова понесла ученаго унтер-офицера по новгородским дорогам, мимо лесов и полей, на север, туда, к светловодной реке, где протекло его детство. На второй день лошади подвезли его к крыльцу генерала Клейнмихеля, на Литейном. Тут унтер-офицеру отвели комнату и заявили, что он никуда выходить не может. Так прошел день, другой. На третий день ему заявили, что он едет к государю.
Тут англичанин уже испытал некоторое волнение, и не столько потому, что ему предстояла аудиенция с первым монархом Европы, сколько из сознания важности того дела, которое ему надлежит открыть. Клейнмихель сел с ним в коляску, и она покатилась по направлению Каменнаго острова.
Было около пяти часов, когда они туда прибыли. Ждать пришлось недолго. Шервуда было приказано ввести в кабинет государя,—и он впервые увидел так близко, глаз-на-глаз, то лицо, которое знал с детства. Только оно показалось ему постаревшим и истощенным. Усталость чувствовалась во всех чертах, и в голубых глазах не было прежней ясности и чистоты.
— Ты сын того Шервуда, котораго я давно знаю? — спросил государь:—сын того, что служит на Александровской фабрике?
Шервуд подтвердил это.
— Я прочел твое письмо. В чем дело? Что ты хотел мне сказать?
Он собрался с духом:
— Ваше величество, — и вам и государству угрожает заговор.
Государь не удивился, а только прищурился и испытующе спросил:
— Почему ты так думаешь?
Шервуд сказал:
— Образовалось несколько обществ. Среди офицеров армии брожение. Необходимо тотчас же принять меры.
— Чем же они недовольны? — спросил государь.—И, по-твоему, заговор уже настолько силен?
— Судя по тому, что я знаю, — он силен.
— Как же ты думаешь его открыть?
Шервуд на секунду замялся.
— Если позволите, ваше величество—проговорил он:—-я изложу проект действий на бумаге и представлю вам,—так как мне известно несколько лиц, участвующих в заговоре. Начало сделано,—нетрудно будет открыть и других.
— Скажи, — задумчиво проговорил государь: — а есть ли среди заговорщиков, помимо офицеров, кто-нибудь поважнее?
— Повторяю, ваше величество,—сказал унтер-офицер:— пока я знаю очень мало. Но, насколько я знаю русскую жизнь, недовольство есть во всех слоях. Многое в учреждениях государственных требует коренного изменения. Часто со стороны лид высокопоставленных исходят такия распоряжения, что невольно кажется, будто их делают преднамеренно, чтобы возбудить всеобщее недовольство.
Государь оживился, глаза его блеснули.
— Что такое? — быстро спросил он.
— Возьмем хотя бы военные поселения.
Внимание государя еще более насторожилось.
— Говори прямо,— настойчиво сказал он.
И англичанин ответил прямо:
— В руки народа дали оружие, а хлеб отняли. Что же им остается делать?
— Я тебя не понимаю, — воскликнул государь: — как отняли хлеб?
— Вам известно, ваше величество, что на каждаго крестьянина военных поселений, — начал свой безжалостный доклад Шервуд: — наложен постой. Он должен содержать, помимо своего семейства, постояльцев, действующих резервистов и кантонистов. Их отвлекают настолько работами по постройке зданий, что у них нет трех дней в лето на собственные работы,—и были случаи голодной смерти. Я докладываю, ваше величество, как человек, сам живущий в военном поселении.
Изумление государя было таково, что Шервуд решился смягчить впечатление.
— Несомненно, это было неизвестно не только вашему величеству, но и графу Аракчееву,—сказал он.—Но при нынешних обстоятельствах такое отношение к военным поселенцам в высшей степени опасно.
Государь слушал молча и внимательно.
— Министр финансов, — продолжал Шервуд: — издал гильдейское постановление, которым воспрещается торговать за пределами своего уезда. Этим подрезали всю русскую торговлю. Таких ошибок, ваше величество, без цели государственные люди не делают.
Государь взялся за голову рукой.
Наступило молчание.
— Как ты полагаешь,—вдруг сказал он:—не произвести ли тебя в офицеры? Тебе удобнее будет разследовать заговор.
Такого поворота Шервуд не ожидал. Он понял, что государь не желает теперь входить в подробности того, что накипело в душе англичанина. Он поэтому ответил, что производство его ни на что не нужно и даже вредно повлияет на следствие. Потом, когда дело будет окончено, государь может наградить его как угодно,—теперь же это даже опасно.
— Да, мы еще с тобой тогда увидимся,—сказал государь и протянул ему руку.
Шервуд, по тогдашнему обычаю, руку поцеловал и сказал, что приступать следует к делу немедля.
На это государь опять вместо прямого ответа вдруг спросит на чистом английском языке:
— Ты говоришь по-английски?
Шервуд отвечал утвердительно.
— Подавай твой проект, как производить следствие,— сказал государь.—Я с ним ознакомлюсь,—а там увидим.
Он простился с унтер-офицером.
Клейнмихель, ходивший взад и вперед по зале, принял прямо из дверей Шервуда и снова повез его в заточение— в свой дом на Литейном.
Теперь надо было придумать причину для годового отпуска унтер-офицера и так, чтобы ближайшее начальство отнюдь не догадалось о том важном поручении, которое на него возлагается.
Причину эту нашел сам Шервуд: он просил, чтобы по начальству сообщили, что государь наградил его тысячью рублями и годовым отпуском за успешное производство дела о покраже поручиком Сивинисом денег и вещей у богача грека Зосима в Москве. Кроме того, с истинно английской пунктуальностью Шервуд потребовал, чтобы 20-го сентября в город Карачев Орловской губернии приехал фельдъегерь для получения от него секретнаго донесения о ходе раскрытия заговора.
План действий был им изложен в отдельной записке и передан государю. Государь прочел его и одобрил. Впрочем, государь особенно никому не доверял в последние годы своего царствования—и при встрече сказал Аракчееву:
— На слово Шервуду верить не надо, все-таки шпион,—а действовать осмотрительно и осторожно.
III.
Шервуд был англичанин. Двухлетним мальчиком его привезли из Кента в Россию, когда император Павел привлек его отца в качестве механика на Александровскую мануфактуру. Воспитанный в строгом английском семействе, кроме несомненной спортивности, без которой не обходится ни один английский дом, он получил хорошее по своему времени образование, так как изучил практически, кроме родного и русскаго языка, — немецкий и французский. Привыкнув почитать государя, как непосредственнаго начальника-отца, он не любил, скорее ненавидел Россию. Плохое образование, невыдержанность характеров, прирожденное варварство, особенно сказывающееся в отсутствии сознания своего долга—все эти черты так присущи были тогдашнему обществу. Строгая логичная последовательность мысли, уменье все анализировать и во все вглядываться создали из него добровольнаго шпиона и доносчика.
Поступив в уланский полк простым рядовым из вольноопределяющихся, он сразу был произведен в унтер-офицеры. Но в течение шести лет его в офицеры не производили, хотя, по образованию и воспитанию, он был принят в офицерском собрании. Командир полка полагался на него более, чем на офицеров, и нередко давал ему разные поручения. И вот молодой Шервуд исколесил в течение пяти лет Киевскую, Подольскую и Волынскую губернии, бывал много разив Крыму и Одессе и даже иногда командировался в Москву. И все время ему давали поручения сыскного характера. Всюду прислушиваясь и приглядываясь, он начал замечать, что, несомненно, в России существует какое-то общество, очевидно, тай- ное, которое руководит умами многих. Он подметил из разговоров, что все ждут чего-то, ждут какой-то перемены, но какой—не знают и сами.
Особенный толчок его наблюдательности дал такой случай. Неподалеку от Миргорода, в имении генерала Высоцкаго, раз был званый обед. Было много офицеров. После обеда один поручик попросил лакея дать ему напиться. Тот забыл. Поручик по этому поводу заметил:
— От этих хамов ничего другого и ждать нельзя.
Был в числе гостей князь Барятинский, адъютант Витгенштейна. Он вспыхнул и заметил:
— Почему же он хам, а не такой же человек, как и вы?
Вспыхнул и поручик:
— Другими словами, князь, вы хотите назвать меня хамом?—спросил он.
— Другими словами, я хочу, чтоб уважалось человеческое достоинство.
— В этих холопах, по-вашему, такия же достоинства, как и у вас?
— Такия же.
— Поздравляю вас. А мне позвольте остаться при своем мнении.
Князь пристально посмотрел на него.
— Оставайтесь,—сказал он.—Вам недолго осталось тешиться над ними.
— Почему?
— А вот дождетесь скоро. Вы думаете, этот режим может еще держаться?
Дело дошло до дуэли, но офицеров примирили.
Еще резче сказалось ожидание переворота в Одессе, где на одном вечере Шервуд прислушивался к разговорам. Военные говорили с иностранцами о ближайших переменах, как о деле совершенно решенном и близком.
(Продолжение следует).
Содержание №14 1911г.: ТЕКСТЪ. Сфинкс. Одна из легенд русской истории. П. П. Гнедича. (Продолжение). — Из книги „Солнце Жизни”. А. М. Федорова.— Мусульманское искусство. Очерк М. Симонович.—Белая ночь. Стихотворение Леонида Афанасьева.—Проект волостного земства в Гос. Думе (Вопросы внутренней жизни).—Русско-китайская распря (Политическое обозрение).—П. Ф. Якубович.—В. И. Главач.—К рисункам.—Объявления.
РИСУНКИ. Погребение. — „Се человек”—Положение во гроб. — В Гефсиманском саду. — Мусульманское искусство (8 рисунков). — Чума в Манчжурии (8 рисунков).—П. Ф. Якубович.—В. И. Главач.
К этому № прилагается: I) „Ежемес. литерат. и популярно-научные приложения“ за Апрель 1911 г., 2) „ПАРИЖСКИЯ МОДЫ“ за Апрель 1911 г. с 43 рис. и отдельн. лист. с 30 черт. выкр. в натур. величину и III рис. дамских рукоделий“
г. XLII. Выдан: 2 апреля 1911 г. Редактор: В. Я. Светлов. Редактор-Издат.: Л. Ф. Маркс.
