Сфинкс 1911 №8

Сфинкс.

Одна из легенд русской истории. П. П. Гнедича..

IV.

есть о женитьбе молодого Новоскольцева явилась неожиданностью для всего уезда только потому, что все думали о свадьбе со старшей сестрою. Больше всех была недовольна мать Кости.

— Почему же не Вера? — спрашивала она всех. — Вместо красавицы, умницы — какую-то замухрыжку, какого-то дичка.

Когда она спрашивала об этом Костю, он отвечал:

— Chère maman, — ведь не вы на ней женитесь, а я, —так не все ли вам равно?

— Но, друг мой, ведь я ей буду свекровью. Ведь она будет своя!

— Почему своя? Мы уедем от вас. Ее отец дает мне Подгорное, что на Оке. Мы вас безпокоить не будем.

— При чем тут безпокойство? Как трудно с вами, нынешними, говорить!

Катя не стала разговорчивее, сделавшись невестой. Почему-то всем представилось, что она будет краснеть и конфузиться своего положения. Но она появлялась всюду совершенно спокойной; ее большие глаза сияли таким ровным светом; только на щеках заиграл легкий румянец, котораго прежде не замечалось на ее бледном личике.

С Пасхи началась спешная поготовка к свадьбе, так как решено было венчаться в іюле, сейчас после Петрова поста. Старик Проселков ремонтировал заново в Подгорном дом для молодых и хотел всю спальню выписать из Парижа, но военные осложнения не позволяли осуществить этого замысла.

— Не все ли равно? —утешал его Костя. —Выпишем потом, —через год, через два. И Кате и мне до этого очень мало дела.

А между тем гроза надвигалась. Войска Наполеона перебросились через Неман, и Великая армия двинулась в центр России. Как туча саранчи, ползла она, все истребляя. Хлеба погибали под копытами конницы, рушились подожженные дома, дымились целые города, —и прожорливый змей двигался все дальше и дальше. Спокойное настроение противников войны вдруг сменилось затаенными безпокойством. Муравьиные инстикты „все за одного, один за всех“—вдруг проснулись во вчерашних полусонных обывателях.

— К нам в губернию не дойдешь, —говорила мать Кости, принимаясь за варку варенья. — Слава Тебе, Господи, что Костя у нас тогда в военную не пошел.

Отец его, Андрей Павловичи, тоже был в деревне, потому что лечился от ревматизма. Но только началась война, он всполошился.

— Надо, душа моя, ехать, надо, —говорили он жене.

— Без тебя с Бонапартом не справятся? —подсмеивалась она. —Сиди уж дома, грибы собирай.

Нет, мне теперь полегчало. — Да мне в Петербург предлагают, в свиту...

Накануне его отъезда к нему пришел Костя.

— Отец, —сказали он: —я не могу оставаться здесь, поступаю в ополчение.

Отец испуганно глянули на него:

— А что мать скажет? Она не пустит.

— А я ей ничего не скажу, пока не соберусь уезжать. Ты-то меня благословляешь?

— Голубчики!.. Я тебе выхлопочу... Ты к Барклаю в адъютанты... Только вот строя не знаешь.

Но сын отказался от всякой протекции, сказал, что сам себя устроить.

— Родной мой, да ведь ты—царев крестник!

— Тем лучше для меня...

— Ну, спросить меня, где ты, в какой части — я даже не знаю, если ты помимо меня захочешь!

— Я напишу.

— А невеста как же? Говорили с ней?

— Нет еще... Свадьбу отложить придется.

Но с Катей разговори приняли совсем другой обороти.

— Милый, —сказала она: —я только и ждала этого. Я только и думала о том: неужели ты не поедешь в армию?

Он притянули ее к себе и крепко прижали губы к ее губами, —в сущности, это был первый поцелуй, который она ему давала смело и властно, как женщина и подруга.

— А свадьбу отложим? —спросил он.

— Зачем? —удивилась она. —Напротив, обвенчаемся как можно скорее.

Он засмеялся:

— Ты не боишься стать вдовой после перваго замужества?

Она покачала головой.

— Я не знаю, что тут смешного? Если я узнаю, что муж мой убит при защите родины, —я смеяться не буду. Но я ни за кого замуж, кроме тебя, не пойду. Так пусть же я потеряю лучше мужа, чем жениха.

Она говорила это совершенно спокойно, не высвобождаясь из его объятий.

— Мне жаль одного: что я не могу быть с тобой там, — сказала она. —Если б я могла обрезать волосы и служить тебе, как денщики, —это было бы величайшими счастьем.

— Ну, это уж вздор, —сказал он. —Мало там дела будет! А ты хочешь, чтоб я о тебе больше думал, чем о службе.

— Война—ужасная вещь, —говорила она, тихо проводя рукой по его волосами. —Но когда наступает минута — не надо ни о чем думать.

— Да я и не думаю, —сказал Костя.

Свадьбу сыграли. Отца уже не было. Он выехал в Москву, получив приказание состоять при государе. Да и размолвка между отцом и сыном не прекращалась, тем более, что Константин сказали:

— Я бы на твоем месте не приняли предложения поступить в свиту: я бы прикомандировался к действующей армии.

Отец оглянулся на дверь и тихо сказал:

— Думал я, —мать не позволяет.

Сын косо усмехнулся и проговорили:

— Ах, отец, —какая ты баба!

Генерал вспылил.

— Прошу тебя не забываться, мальчишка! — сказали он, стараясь придать своему лицу строгость.

Но у него никогда это не выходило, и лицо попрежнему было добродушно.

— Слушай, —проговорил он на прощанье. — Послушайся хоть в одном моего совета. Если хочешь поступить в ополчение, я тебе дам письмо к Ростопчину. Он мой старый приятель и на-днях должен получить высокое назначение.

Но Костя отклонил и это. Отец махнул рукой и сказал:

— Чорт с тобой! Делай, как хочешь!

В самый день свадьбы Костя получил из Москвы письмо от отца.

„Я Ростопчина предупредила—писал он. —Ты можешь к нему явиться всякую минуту. Делай, как хочешь. Он назначен здесь генерал-губернатором с чрезвычайными полномочиями. Что я скажу царю, если он спросит про тебя? У меня язык не поворотится сказать, что ты в ополчении. “

В этот же день, когда в домашней церкви происходило венчание Кости, случилась неприятность в семье Василия Петровича: пропала Веруся.

Веруся пришла в такое отчаяние, что предложение сделано не ей, а Кате, — что три дня ничего не ела. Потом она объяснила сестре:

— Ты, Катя, пойми одно. — я совсем-совсем, ни чуточки не люблю твоего Костю, и, как мужчина, он мне совсем не нравится. Но я не могу допустить, чтоб ты вышла замуж раньше меня.

— Что же ты сделаешь?

— Тоже выйду замуж.

— За кого?

— Надо подумать. Еще месяц впереди.

Рядом с ними стоял полк, и ротмистр Боровитинов очень ей нравился. Они танцовали всю зиму на балах, и он за ужином ловко подавал ей на кончике сабли шампанское. Выбор ее и пал на него.

— Как ты думаешь, отец отдаст за него? — спрашивала она сестру.

— Да почему ж не отдаст?

— Да потому, что это — санкюлот. У него ни впереди ни позади ничего. Он в долгах по уши. При этом первый бретер в полку!.. Охота тебе выходить за такого!

Зато красив!

Что ротмистр мог в этом отношении постоять за себя, — едва ли можно было спорить. Он был, несмотря на сравнительную молодость, владелец огромных усов, которые составляли „единственную его движимость“, — как сам он их называл. Глаза у него тоже были удивительные: в них была написана такая томность, что никому и в голову не приходило, что он на своем веку выбил несколько сотен зубов только одним денщикам, не считая уже рядовых.

Она назначила ротмистру решительное свидание в глубине их стариннаго сада. Там под старым дубом, в послеобеденное время, когда и Василий Петрович и тетушка спали, — они сошлись...

Но свидание продолжалось недолго.

Сестра застала Веру лежавшую на кровати, всю в слезах; она только повторяла:

— Боже мой, Боже мой! Только этого недоставало.

Когда она несколько успокоилась, —дело объяснилось.

— Пойми весь ужас! Я, лично я делаю ему предложение, а он мне отвечает: „Я бы считал величайшим счастьем назвать вас моей женой, но это невозможно“. Я подумала, что он считает себя недостойным меня. И говорю ему: —„Будьте откровенны! “ А он отвечает: — „Я не могу жениться... “ И опять на глазах слезы! Тогда я сказала: —„Что бы то ни было, я готова ко всему“. Он и говорит: —„Я и без того двоеженец! “ Можешь себе представить, какой ужас!

— Где же его жены? —спросила Катя.

— Почем я знаю? —Не все ли мне равно—где они! —раздраженно воскликнула Вера и опять уткнулась в подушку.

Тем страннее было для Кати, что она пропала.

V.

Василий Петрович после венца объяснил дочери, что накануне к нему явился ротмистр с необъятными усами и сделал предложение Верусе. Его это так взволновало, что он, выгнав ротмистра, три часа не мог отпоиться брусничной водой, а потом позвал Верусю и сказал, что если она будет давать повод всяким проходимцам приходить к нему просить ее руки, так он и ее так же выгонит, как этого усатаго. Веруся ничего не сказала, только закусила губу и ушла. По наведенному следствию оказалось, что она дала целковый конюху, чтобы он доставил Боровитинову записку, —что и сделано было поздно вечером. А сегодня на утро в ее комнате нашли открытое окно и след ее ног на сыром песке дорожки. Он вел в липовую аллею, к старой калитке, и потом терялся в траве.

— Ты ей скажи, —говорил Василий Петрович Кате: — что она может теперь считать себя подкидышем, — потому что у меня таких дочерей быть не могло. Пусть она на глаза мне не показывается: она мне столько же нужна, как вон та облезлая кошка. Из приданаго она не получить ни шиша. Но если ты думаешь, что я тебе отдам ее часть, — ты заблуждаешься. Дай тебе, —ты отдашь ей. Ведь отдашь?

— Отдам.

— Ну, так вот, —получишь свою долю—и больше ничего.

Решено было, что после свадьбы молодые на три дня останутся

у ее отца, а затем Константин едет в ополчение. Но произошло еще одно обстоятельство, что омрачило эти три дня.

Когда молодые после венца, в коляске, запряженной четверкой, ехали в Проселково, —на завороте у стараго березняка они увидели лежавшую фигуру, повидимому, женщины. Константин велел остановиться, пошел к лежащему телу и увидел худенькую молодую женщину, лежавшую ничком на траве. Он приподнял ее голову. От глаза через щеку тянулся синий подтек. Левая рука была обнажена и тоже багрово-синяго цвета. На женщине были изодранные остатки простого деревенскаго платья. Глаза были закрыты, но она тяжело дышала.

Константин крикнул жену; та тоже выпрыгнула из коляски и подошла к мужу. Он молча показал ей безкровное лицо женщины.

— Держу пари, что это из иппокритовских, — сказал он. — Ее нельзя оставлять. Сейчас подъедет подвода с вещами, — там вместе с горничными ее можно будет уложить.

Вскоре подвода подъехала. Женщину подняли, она слабо застонала. Подложили сена и поехали дальше.

При входе молодых Василий Петрович, отдуваясь от выпитаго за обедом у Новоскольцевых шампанскаго, взбешенный на уход Веры и с шеей, натертой докрасна воротником мундира, встретил их на крыльце и по старому обычаю осыпал овсом. Исполнив этот обряд, он сказал:

— Ну, слава Богу, покончили всю чепуху!

Он пошел к себе в кабинет и позвал туда зятя.

— Вот, — сказал он, показывая на перевязанные туго пачки ассигнаций: —вот Катькина доля—бери.

Константин посмотрел на деньги равнодушно.

— Куда ж я их возьму? —спросил он. —Ведь я через три дня еду.

— А мне что за дело? Бери, куда хочешь! Я вынул их— назад не положу. А то еще придет француз, все сожжет, — я же виноват буду.

— Отдайте Кате.

— Да ты хоть сочти.

— Не хочу, —стоить марать руки.

— Вот упрямый дьявол! —возмутился Василий Петрович.

— У нас есть какая-то общность в характерах, — заметил ему на это зять.

Тесть открыл глубокий ящик стариннаго стола и брезгливо стал туда сметать пачки.

— Пусть пока гниют здесь, —проговорил он.

„Молодой“ застал свою жену в маленькой комнатке. Там, на деревянной кровати, обложенная подушками, лежала найденная женщина, а Катя с арникой хлопотала возле нея, засучив рукава своего домашняго капотика и, кажется, забыв даже совсем, что только-что обвенчалась.

— Это ужасно, —у нея все тело в ранах! —сказала Катя.

Он взглянул на бледное продолговатое лицо больной. Большие черные глаза смотрели лихорадочно. Каштановые волосы густыми волнами лежали по плечам, — их только-что расчесали; ее надо было бы отнести в баню и вымыть, но Катя отложила это до завтра.

— Иппокритовская? —спросил Константин.

— Конечно. Она два дня не ела.

— Сбежала?

— Да, из погреба.

Лицо ее вдруг судорожно искривилось от сдержанных рыданий.

— Барин, батюшка, не выдайте меня, — заговорила она. — На смерть заморят меня. И так я три месяца на цепи просидела.

— Я тебя не выдам, не бойся, —сказал Константин.

До глубокой ночи Катя возилась с нею. Позвали старую Матрену, пользовавшую всю дворню и даже некоторых помещиков пиявками и банками. Матрена, несмотря на опытность в своем деле, не выдержала и сказала:

— Аспиды подлые!

Катя долго не могла успокоиться. Они до света сидели в спальне, она разсказывала, что урывками узнала от Фроси. Костя слушал, стиснув зубы и нервно ходя по комнате.

— Крепостное право—величайшее зло, —сказал он. —И за то, чтоб оно было отменено, я был бы готов отдать и тело и душу.

Утром приехали от Иппокритова люди с требованием выдать беглую девку.

— Какую девку? —освирепел Василий Петрович.

Он не спал всю ночь и готов был перепороть явившихся послов.

— У вас скрывается поднятая вчера на дороге беглая девка Евфросиния, —заявили ему. —Вчера наши мужички видели, как ваши люди на подводу ее клали

Старик прогнал иппокритцев и потребовал к себе зятя.

— Беглых, братец, я держать не согласен, — сказал он. —Чтоб духу ее не было.

— Нет, я ее не отдам, — сказал Костя. —То-есть не я, а жена не отдаст.

— Какая жена? —выпучил на него глаза Василий Петрович.

— Да Катя!

— Ах, да, Катя, —тоже—жена! Пошли ее ко мне.

Катя тоже подтвердила, что она Фроси не выдаст.

— А знаешь, чему ты подвергаешься за это? —спросил отец.

— Ничему я не подвергнусь, если от мук человека спасаю. —Вы вот послушайте, что она разсказывает.

Фрося за ночь несколько успокоилась. Ее утром обмыли в бане, надели на нее чистое белье и платье. Маленькая, гибкая, лет двадцати-семи, она совсем не была похожа на крестьянку. Катя привела мужа и отца к ее постели и велела ей разсказывать.

— Ты отчего такая тощая? —строго спросил Василий Петрович.

— Отощаешь! —ответила она,

— Ну, говори, —поощрил старик.

— Что же говорить... Меня тринадцати лет взяли к барину... Подошел он ко мне в деревне: —„Покажи, говорит, мне глаза! Отвести, говорит, ее к девкам на их половину! “

— Quelles yeux! Je comprend се prokwoste Hyppokritow, —сказал Василий Петрович.

— Жили мы, —продолжала Фроси: —все за железными решетками. К окнам подходить нельзя было. Даже родителей не допускали, не только братьев или сестер.

— И много вас там было? —спросил Константин.

— Много, барин. И постоянно менялись. Два года девчонка побудет, —не понравится, не угодить чем—сейчас на попятный завод.

— Да, я знаю, это у него все равно, что Сибирь, —усмехнулся Костя.

— Я-то еще долго прожила, —продолжала Фрося: —четырнадцать лет. Потом не в мочь стало. Брать мой при зверинце состоящим был. Зайцы у него жили. Выпустил их, чтоб травить. А один заяц и не побежал.

— С чего же же это он? —полюбопытствовал старик.

— Да кто его знает, —может, болен был, может—другое что. А только не хотел от собак бежать... Барин осердился. Дали брату плетей, рогатку надели, на цепь посадили...

— Так он и ходил с нею? —спросила Катя.

— Нет, сударыня, —цепь-то к стенке прикована. Ну, проела рогатка шею брату—распухла она, гноиться стала... Сидел он в темном подвале.

— И теперь там сидят? —спросил Константин.

— И посейчас человек тридцать сидит—и бабы и дворовые. А другой у меня братишка был двенадцати лет; он при павлине был. Павлин заболел, —так брата посекли и год на хлебе и воде продержали. И мать за него тоже на год на поташный завод сослали.

— А чем ты-то провинилась? —спросила Катя.

— А сговорились, сударыня, мы, девушки, просить барина, чтоб допустил родных повидаться с нами, хотя бы через решетку окна. Ведь хоть бы я: четырнадцать лет отца-матери не видала... Осердился барин. И прежде меня наказывали, но все же не так... Пятьдесят плетей дали.

Катя вскочила:

— Слышите, папа, слышите?.. А вы говорите: беглую скрывают! Дальше Фрося, дальше.

— Ну, а потом на поташный завод. Там с сестрой Марьей каждый день сто ушатов воды да полтораста носилок золы надо было перетаскать. А кроме хлеба—ничем не кормили. Обмирать мы начали. По нескольку раз в день от слабости без всяких чувств лежали. Пришел раз барин, спросил, где я, —узнал, что больна, —за волосы на работу сам привел...

— Слышите, слышите! — говорила Катя, то краснея, то бледнея.

— Да, слышу, —буркал отец.

— Это все ничего... А вот потом...

Фрося остановилась.

— Ну, что же, говори! —сказал Константин.

— Третий брат, Федя, у меня повар. Зашла я к нему на минутку повидаться. И увидел меня на грех барин.

— А разве нельзя? —спросила Катя.

— С родными-то видеться? Да ни в каком случае! Вот тут-то при всей дворне так меня наказали, что две недели прийти в себя не могла... А Федю сейчас же в солдаты сдали...

С ней сделалась истерика. Ее маленькое тело судорожно вздрагивало, и она вся так и билась на кровати.

Катя наклонилась над нею и, приглаживая волосы, сказала:

— Не бойся, —я тебя не отдам.

Старик встал с места и, хлопнув дочь по спине, проговорил:

— И не отдавай.

VI.

Около полудня под окнами раздался топот коней, и к подъезду подскакала коляска, запряженная четвериком в ряд пегих. Два рослых гусара, стоявшие на запятках, спрыгнули прежде, чем экипаж остановился, и высадили из него Иппокритова.

Это был человек лет сорока-пяти, статный, высокий, с небольшими карими глазками и атлетическим сложением. Он большими шагами вошел на крыльцо и сказал дежурившему лакею:

— Доложить барину, что я сам приехал.

Он был редким гостем у Проселкова, —в последний раз приезжал лет пятнадцать назад. Но все его хорошо знали в лицо—как грозу окрестных местностей.

Василий Петрович завтракал с молодыми в старой, полутемной столовой дома, построеннаго еще при Елисавете. Когда ему доложили об Иппокритове, он даже салфетку сорвал с себя.

— Чорт бы его драл! —крикнул он. —Вот еще распутывайся с этим прохвостом!

— А уж это предоставьте мне, —сказал Костя.

— Нет, —остановила его жена. —Буду говорить с ним я.

— Ты? —удивился Костя. —Почему?

— Он меня скорей поймет. Я найду, что ему сказать.

Костя вопросительно посмотрел на тестя.

— А пусть, —ответил он на его немой вопрос. —Хуже не будет.

Катя зашла к Фросе. Та лежала в конвульсиях на своей постели, узнав, кто приехал. Увидев Катю, она сползла на пол и обхватила ее ноги.

— Ангел-хранитель мой, спасите! —шептала она. —Последней вашей рабой буду, только не отдавайте меня ему.

Катя подняла ее, тихо поцеловала в лоб и сказала:

— Успокойся!

Потом накинула шаль поверх новаго, только-что надетаго платьица, — и вся свежая, юная, с детскими широко-открытыми глазами пошла в залу.

Там мерил из угла в угол огромными шагами Иппокритов. Когда в дверях показалась Катя, он остановился и слегка прищурился.

— Я дочь Василья Петровича, —сказала она.

Он вежливо поклонился и сказал:

— Я должен видеть вашего батюшку.

— Он устали от вчерашняго дня, —ответила она: —и поручили мне принять вас.

Иппокритов начал крутить ус, что у него всегда было признаком недовольства.

— Мне едва ли удобно беседовать с вами, — проговорил он.

— Отчего же?

Он посмотрел в ее почти-детские, но строгие и испытующие глаза.

— Оттого что я приехал по вопросу чисто хозяйственному.

— Я передам папа.

Она показала ему на кресло и сама спокойно села напротив него.

— Я слушаю вас, —проговорила она.

Лицо его утратило всякую любезность. Оно стало холодным и жестким:

— Дело идет о беглой, которая скрывается у вас.

— Вы, вероятно, говорите о вашей жене—Фросе?

Он недоверчиво дернул головой:

— Виноват, как вы сказали, я не разслышал?

— Я сказала, что вы, вероятно, говорите о вашей жене, Фросе, которая действительно у нас.

— Кто вам сказал, что она моя жена?

— Она сама. Она разсказала мне, что вы четырнадцать лет были ее мужем.

— У меня таких жен, как она, были сотни, —я этого не скрываю. Это было бы неприлично говорить такой молодой особе, как вы, но вы сами меня вызываете на такой разговор.

— Говорите: гораздо приличнее сознаваться в своих преступлениях, чем их делать.

Он косо усмехнулся:

— Вот не думал, едучи сюда, что удостоюсь выговора от столь юной и очаровательной особы.

Ее бровки слегка дрогнули:

— У вас достает сил шутить?

— Я в прекрасном настроении духа, —проговорил он, закладывая ногу на ногу и слегка отваливаясь в кресле, как бы показывая этими, что обычный светский этикет несовместен с их разговором.

— После того, как публично, перед дворней наказали свою жену?

— Повторяю вам, она мне не жена. Что я в течение четырнадцати лет удостаивал ее... Да, —я подчеркиваю это выражение, хотя оно вам и не нравится, —хотя я удостаивал ее в течение четырнадцати лет моих ласк, но я не считаю, что она стала мне близка. Скажу вам больше...

Он цинично посмотрел ей в глаза, как бы предвкушая ее негодование.

—У меня в дворне есть человек десять подростков—моих сыновей, которых я все же не могу считать за мое потомство, потому что в них моя кровь совершенно испорчена и заражена их хамской кровью...

Она слегка побледнела, опустила на секунду ресницы и потом опять подняла их.

— Скажите, вы в Бога веруете? —спросила она.

Он откинул голову назад и захохотал, показывая свои ровные, словно отточенные, большие зубы. — Если вы когда-нибудь будете игуменьей, и вам дано будет право исповедывать мужчин, —сказал он: —тогда я вам отвечу на ваш вопрос.

— А так вы не решаетесь?

— Я считаю неуместным говорить с вами о вере и религии. Но, впрочем, все равно...

Его лицо стало серьезно:

Почему вы думаете, что я могу не верить в Бога?

— Потому что кто хоть искру Бога носит в своем сердце, тот не станет жить, как вы.

— О, поверьте, я не грешнее Соломона, а ему Господь покровительствовали в его многоженстве, —возразил он. —Наконец у магометан Аллах даже в раю наделяет праведника сотнями жен, —а о земле нечего и говорить.

— Но ведь магометане не бьют плетьми своих жен? —сказала Катя.

— Да, Их сажают в мешок с кошкой и собакой. Потом привязывают к мешку камень и кидают в море. Я еще ни одной женщины не утопил...

Она печально улыбнулась.

— Есть чем похвалиться! —проговорила она.

— Но мы напрасно теряем время, сударыня, —продолжали он. —Я приехал за этой, как вы изволите называть, женой, и без нея отсюда не уеду.

— А что вы с ней сделаете?

— Это уж мое дело.

— Вы ее накажете?

— Непременно.

— Жестоко?

— Останется жива.

Она оглядела его с ног до головы.

— В вас ничего человеческаго больше не осталось? —спросила она.

— Я не хуже многих, —весело ответил он.

— Какое же вы имеете право чудесных Божьих созданий превращать в какия-то ходячия язвы, доводить их до чахотки?

Он пожал плечами.

— Она—моя собственность, —сказал он. —Это все равно, что теленок, котораго я откармливаю для себя. Ведь это тоже Божье созданье. Этого теленка холят, берегут, отпаивают молоком, держат в превосходном теплом стойле. Затем наступает минута, когда это дивное создание с темными задумчивыми глазами привязывают к кольцу. Затем наш повар берет нож и пересекает ему горло. Теленок дрыгает ножками и издыхает в луже крови. А через два дня мы едим великолепную банкетную телятину. Что же—проливать слезы над этим бедным созданьем, прославлявшим своим мычаньем Творца Небеснаго?

— Значит, по-вашему, между этими теленком и вашими несчастными затворницами нет никакой разницы?

— Никакой. Теленка во всяком случае я предпочитаю, а собаку тем более. Мне содержание собаки обходится около тридцати тысячи рублей в год. На-днях еще я за пару отдали целую семью дворовых...

— Слушайте, — заговорила Катя, вставая и опираясь на стол. —Продайте мне Фросю.

Он отрицательно покачал головой.

— Не хотите?

— Она должна быть наказана.

— Хотите тысячу рублей?

— Нет.

— Две?

— Не возьму десяти. Скажу больше: — страстная мечта у меня иметь Милку — гончую вашего теперешняго мужа. Если бы он мне привези ее сами и просили обменяться на Фроську, я и тогда бы не отдали ее. Она—моя собственность, и я должен, чтоб поддержать свою власть среди моих подчиненных, наказать ее примерно, так, чтоб мои привычные конюха побледнели.

Катя, вся трепеща, стояла перед ним.

— Этого не будет! —сказала она.

— Будет! —уверенно сказал он. —Я сейчас еду к губернатору. Если вы ее скроете, то ответите по закону.

Он встал и взял свою палку и шляпу.

— Послушайте, и нет средства заставить вас отпустить ее добровольно? —остановила она его.

Он опытным плотоядным взглядом посмотрел на нее.

— Есть, —медленно сказал он. —Есть. Вам стоит только...

Он сделал паузу и стоял перед ней, все не спуская с нея глаз:

— Вам стоит только приехать ко мне позавтракать... одной, без мужа.

Она молча показала ему рукой на дверь.

— Имею честь кланяться, —я еду к губернатору, —сказал он и вышел.

В приемной комнате стоял Константин. Он тяжело дышал и, кусая губы, смотрел исподлобья на подходящаго.

Иппокритов не поклонился, —он подошел к нему в упор и ждал, чтоб он дал ему дорогу.

— Вы к губернатору не поедете! —сказал ему Константин.

— Я еду к нему сейчас, —ответил Иппокритов.

— С такой физиономией вам нельзя будет ехать...

Он размахнулся своей нагайкой, но в тот же момент почувствовал, что его схватил кто-то за руку. Удар, направленный прямо в лицо, попал в левую руку Иппокритова. Он выбил у него из руки палку и полосой накось разорвал кожу. Кровь мгновенно залила всю кисть. Иппокритов выхватил платок, туго обвил им руку и сказал Кате, все еще державшей мужа:

— Я завел конюхов, чтобы били, кого я хочу, а лично не дерусь.

— Молчи! Ни слова ему в ответ, —крикнула Катя мужу. — Идите!

Иппокритов поклонился и вышел.

Фросю могли взять только силой, но Катя допустить этого не хотела. Решено было, что они сейчас же едут в Москву. Там стоял пустым дом Новоскольцева, так как отец уже уехал с царем в Петербург. Катя сперва думала, что будет жить с отцом, пока муж будет в армии, а теперь решила, что, пока есть возможность, лучше быть при муже в Москве; она уговорила ехать к Ростопчину.

Фросю, закутанную, они посадили в дорожный дормёз вместе с собою. Тридцать верховых, с ножами, арапниками и ружьями за спиной, составляли эскорт их поезда. Они понеслись к северу, навстречу неизвестному будущему.

Опасения насилия со стороны Иппокритова были напрасны. Воль в руке и открытая рана заставили его поехать домой, и только когда разрыв был зашит и забинтован, он вечером прибыл в губернский город. Он знал, что губернатор его примет во всякий час. Но его не было в городе. Он с каким-то инженером осматривал старые, поросшие травой, валы на случай превращения их в батареи. Приходилось ждать до утра, так как с вице-губернатором он был в ссоре и обращаться к нему не хотел. Таким образом Новоскольцевы добрались благополучно до почтоваго тракта и, отпустив своих лошадей, помчались на почтовых дальше.

Версты бежали за верстами. Они ехали и ночью, только напившись чаю и поужинав где-нибудь. Экипаж был тяжелый, и, несмотря на шесть лошадей и на то, что Константин сулил ямщикам большия деньги, чтобы они гнали, —более пятнадцати верст в час они делать не могли. Ближе к Москве дорога стала хуже, больше начало встречаться обозов, чаще стали остановки. Уже разсветало, и молочные туманы кое-где плыли по низам, когда далеко-далеко перед ними блеснули при первых лучах еще невидимаго солнца кресты московских церквей. С горы на гору, между деревень, сел и поселов подъезжали они к огромной столице. Если бы не лагерь с раскинутыми палатками вправо от дороги и далекая труба горниста—пожалуй, ничто не говорило бы, что кровавая война царит над страною.

Кое-как к девяти часам добрались до Никитской, где был дом Новоскольцевых. Их не ждали, но дом был в полном порядке, потому что генерал уехал всего пять дней назад. В то же утро Константин явился к Ростопчину, и тот ему сказал:

— Я все устрою. Дела найдется много. Жаль, что отец тобой недоволен. Желаю, чтоб я был другого мнения о тебе.

Константин разсказал и о Фросе.

— Ну, не думаю, чтоб в мое хозяйство стал мешаться Иппокритов, —сказал граф. —Я скажу полицеймейстеру, чтоб тебя оставили в покое.

Через пять дней Новоскольцев получил в Петербурге письмо от сына. Тот писал, что он поступил в ополчение к Ростопчину, что вытянул плеткой Иппокритова, что жена его целует и надеется скоро увидеться с ним, потому что, в случае крайности, поедет в Царское Село к своей тетке.

Старику неприятна была выходка сына по отношению Иппокритова. Он решил при случае доложить об этом государю. Но случая не было, хотя он ежедневно является по делам службы на Каменный Остров. Последний сухой разговор с государем в Финляндии угнетал старика.

(Продолжение следует).

Содержание №8 1911г.: ТЕКСТЪ. Сфинкс. Одна из легенд русской истории. П. П. Гнедича. —Праздник света и свободы. (19 февраля 1861 года). Очерк Б. П. Никонова. —Университетский вопрос в Гос. Думе. ( Вопросы внутренней жизни. )—Заявление. —Объявления.

РИСУНКИ. „19 февраля 1861 года“ (16 рисунков, 11 портретов и 2 группы).

К этому № прилагается „Полнаго собрания сочинений Ант. П. Чехова" кн. 2.

г. XLII. Выдан: 19 февраля 1911 г. Редактор: В. Я. Светлов. Редактор-Издат.: Л. Ф. Маркс.